Артемий Леонтьев - Варшава, Элохим!

Угодливый унтер связал девушке кисти, поднял неподвижное тело и подвесил канаты за крюк, затем взялся за рычаг и начал опускать его – веревка натянулась, дернула руки Эвы, локти прогнулись в обратную сторону, трясущиеся ноги оторвались от пола, хруст сухожилий – девушку растянуло. У нее вырвался вопль, какой-то иссушенный, остаточный, хриплый…

Пауль с интересом взирал на неправдоподобно заломанные конечности – изучающе, внимательно, так, словно собирался сделать чертеж истязаемой жертвы. Вспоминал свои первые пытки: когда только попал в гестапо, было в диковинку видеть, как много может вытерпеть человеческое тело и характер, поэтому с большим интересом преодолевал законы этой анатомической физики, испытывая тела врагов Третьего рейха на прочность; нащупывал слабые места, наваливался на них своим растущим опытом и раскачивающимся остервенением, старался подмять как можно быстрее, засекал время, ставил собственные рекорды, а иногда просто смаковал сам процесс или щеголял мастерством – когда перед капитаном, а когда перед самим собой. Подавляющее большинство ломалось сразу, при одном только виде инструментов для экзекуций – их он воспринимал как издержки службы, рутину, которую ковырял ленивым пальцем, чаще всего без особенного энтузиазма. Все выжидал, когда наконец попадется сильный соперник, настоящее препятствие, которое могло бы стать испытанием его профессиональной многоопытности. Побежденным Пауль оказывался редко – за все время службы набралось около десяти случаев, когда поляки или евреи одерживали верх и не выдавали требуемой информации. Чаще всего старались прибегать к хитрости: пытались вести по ложному следу, наговаривали на пустоту – на несуществующих людей, кто-то изощренно и тщательно, продуманно (у них получалось иногда выиграть время), другие делали это наивным рывком и слишком очевидной ложью (от такой лжи пытка еще больше раздухарялась). Самыми редкими типажами являлись те, кто отмалчивался либо держал себя с вызовом, щелкая по лицу палачей крепкими словами, разговаривая сверху вниз, несмотря на избитую физиономию и лужу крови под своими ногами. Таких было трое. Последний попался месяц назад, парень из Гвардии Людовой, который, даже превратившись в калеку, в какое-то шамкающее, шелестящее и бесформенное убожество, уже впадая в беспамятство, почти в сумасшествие, все-таки не захотел назвать нужные фамилии, все только поскрипывал каким-то жутким, злорадным и умирающим смешком, храбрился, говорил, что ему только щекотно, – все эти истязания длились до тех пор, пока у поляка не остановилось сердце, которое не выдержало слишком длительного напряжения и болевого шока.

Наметанный глаз Пауля быстро определял, как далеко тот или иной тип сможет зайти, насколько много способен вынести. Когда унтер шел по Варшаве, то перебирал каждого встречного, высчитывая его мерку. Вот этого модника-полячишку в коверкотовом пальто сразу видно, какая-то торговая шишка, наверное, фольксдойче, уж больно держит себя независимо… да будь моя воля, только прижму ведь к стенке, затрясется, хныкать начнет сразу… мать родную, наверное, сдаст, лишь бы откупиться… а вот этот напыщенный постовой, наш парнишка баварский, лет восемнадцать… хотя нет, судя по морде, из Австрии все-таки – терпеть не могу этих венских сук – ба-а, да только посмотрите на него, ну хоть монумент отливай, вот пристегнуть его наручниками сейчас, снять штаны да схватить щипцами за яйца… запоет, ну так засюсюкает – сапоги мои за радость почтет облизать… весь лоск слетит моментально. Унтер-офицер примерялся к людям и по памяти, перебирая в голове своих знакомых из родной деревушки в Швабии, неподалеку от Аугсбурга, он знал, никто из них не сумел бы выдержать его натиска: ни школьные учителя-зануды с их беспрестанными рассуждениями о морали, ни ханжа пастор с лицом онаниста в этой своей неизменно потной сутане, ни хмурый доктор в пенсне, ни пивовар Хельмут – бровастый крепыш-толстяк с разлапистыми ладонями, больше похожими на руки кузнеца; ни вечный заводила одноклассник Густав с непоколебимой репутацией отчаянной головы, который уже с детства отличался от остальных каким-то отпетым зубоскальством и неуемным гонором – то сиганет с мельницы в крохотный стог сена, то закинет дохлую кошку в окно поместья барона, то стрельнет из рогатки по лошади жандарма, так что та, ошалевшая, понесет и скинет полицейского – Пауль так и видел то, как бы молил у него о пощаде этот красноносый вихрастый Густав-бездельник, который служил сейчас где-то в тылу ефрейтером-обслугой на каком-то аэродроме и только знай себе заливал глотку шнапсом да окучивал местных девок. Гориллоподобный унтер не любил улыбчивого и стройного симпатягу Густава с самого раннего детства, так как не мог ему простить этой прочной популярности в любом возрасте и в любом коллективе, куда бы последний не попадал; на фоне любимчика девушек и парней Ганса неповоротливый Пауль со своей сплющенной ряхой и свиными глазками чувствовал себя особенно ущербным, поэтому многое отдал бы сейчас за то, чтобы к нему в камеру привезли этого провинившегося в чем-нибудь перед Берлином выскочку.