Елена Чумакова - Гроздь рябиновых ягод

В августе Нина засобиралась домой. Зимянин, прочитав её заявление, глянул хмуро.

– Чего это ты надумала уезжать? Что тебе здесь не работается?

– Скоро учебный год начинается, хочу восстановиться в институте.

– Так мы к октябрю университет открываем, выбирай факультет. Я поспособствую, чтобы зачислили, и учись здесь, на вечернем.

– Михаил Васильевич, у меня в Уфе мама и сестра, я им обещала вернуться, когда закончится война.

Первый секретарь задумчиво посмотрел в окно, вздохнул.

– Мама…. Ну что ж, мама – дело святое, поезжай, раз обещала.

И, подписав заявление, протянул бумагу Нине:

– Ступай к Аглае, она оформит проездные документы. Дела сдашь Федотову.

И проворчал вполголоса вслед девушке:

– Надо было замуж тебя здесь выдать…, да с женихами нынче напряжёнка.

Через неделю Нина уже шагала по знакомым улицам Уфы. Зябкий августовский вечер тихо выползал из тёмных подворотен и садов. Под ноги стелились первые опавшие листья. Это было немного странно после нагретых солнцем каменных улиц Минска. Она улыбнулась, вспомнив присказку хозяйки дома, у которой они снимали комнату в Уфе: «У нас на Урале июнь ещё не лето, а август уже не лето».

Вот и улица Пархоменко. Ничего здесь не изменилось за прошедший год: тот же покосившийся столбик у соседских ворот, так же гуси пьют воду из лужицы у колонки. Изменилась только сама Нина – детство, юность остались позади, столько пережито, столько преодолено, столько переосмыслено за эти месяцы. Ей было странно, словно вот она, взрослая, вернулась назад, в свою прежнюю жизнь, в свою юность.

Знакомые окна светились мягким приветливым светом. Нина поставила на землю чемоданчик, с облегчением сняла с плеча лямку тяжёлого вещмешка с прощальными подарками друзей: «почти новой» кацавейкой от пани Богуславы, томиком стихов с вложенной фотографией от Валентины, самодельным чернильным прибором из стрелянных гильз от Николаева и берестяной шкатулкой с вложенным в неё кружевным воротничком от Натальи.

Ступив на завалинку и отодвинув край накрахмаленной занавески, Нина заглянула в окно. Лиля в белой батистовой комбинации и папильотках старательно разглаживала утюгом оборку на платье. Мама, стоя у печки-буржуйки, что-то помешивала в кастрюльке. Нина бросила в сестру подвернувшийся под руку маленький камешек и тихонько присвистнула. Лиля оглянулась и ахнула: «Нинка! Мама, Ниночка наша вернулась!».

Майский дождь застал Настю врасплох. Только что светило солнце, но вдруг налетевший порыв ветра взметнул юбку, а из набежавшей тучки, как из лейки, брызнули струйки воды. Настя успела вымокнуть, пока добежала до ближайшего крыльца. Тёплый дождик закончился так же внезапно, как и начался. И вновь засияло солнце, задрожало искорками в дождевых капельках, подмигнуло Насте из лужицы, словно стараясь разогнать печаль.

Настя возвращалась от Дуси с поминок. Несмотря на все старания жены, Степан Игнатьевич так и не оправился после пережитого в лагере, слабел день ото дня, лекарства не помогали. Ушёл тихо, во сне, Дуся хватилась, а его уж нет. Остались они вдвоём с пятилетней Раечкой. Испуганную малышку Настя забрала к себе на время похорон, и той так понравилось, что все её балуют, разрешают мерить бусы и взрослые туфельки на каблучках, что она забыла про свои страхи. А вспомнив, сама себя утешала: «Папу вылечат, и он к нам придёт, правда?»

Шёл сорок шестой год. Трудный для страны, полуголодный, но один из самых спокойных за прошедшие годы в жизни Насти. Война миновала, обошла её утратами. У неё была работа, придававшая ей уверенность в завтрашнем дне, была крыша над головой, пусть и не своя, а главное – дочки были рядом, под её крылом. Обе учились и работали, получали рабочие продовольственные карточки, зарплату, пусть и небольшую. И на душе у Насти было покойно. Но, как переменчива уральская погода, так переменчива наша жизнь. Именно тогда, когда появляется чувство стабильности, нас подкарауливают самые крутые перемены.

Ещё в сенях Настя услышала девичий смех и незнакомый мужской голос. В горнице улыбающаяся Лиля накрывала на стол, а Раечка оседлала колено высокого светловолосого моряка с тёмно-серыми, как осенние воды глазами. Брови шалашиком придавали его взгляду некоторую беззащитность. При виде Насти он привстал, чуть не уронив девочку. Та взвизгнула и, словно обезьянка, вскарабкалась к парню на руки. Нина строго одёрнула шалунью и освободила гостя от этой ноши. Настя про себя отметила, что избалованная девочка слушается её почти беспрекословно.