Ицхокас Мерас - Сара

Потом наступила тишина, страшная тишина, ни звука.

И тогда она включила радио, и в комнату ворвалась странная мелодия, которую слышала когда-то, давным-давно, которая заглушила все, и больше не было тишины, шагов, ничего не было, только эта старая мелодия. Она встала, и ноги сами заскользили в такт, и руки подчинились этому ритму, и она качнулась, выпрямилась, качнулась в другую сторону и поплыла по комнате, слыша только музыку и ощущая босыми ногами ворсинки ковра и скользкие прохладные плитки пола. Как ощущала когда-то колючую траву и вязкий песок под ногами — в ту ночь, когда вернулась с Давидом из-под дерева, когда поняла, что уже не девушка, женщина, и что любима, и эта странная мелодия доносилась из деревеньки самаритян, потому что больше нигде не могло быть музыки в ночь Судного дня.

И танцевала, танцевала, и еще один резкий, пронзительный звонок не сбил ни ее, ни мелодию. Она не слыхала, не слышала никакого звонка и танцевала, чувствуя ворс ковра и прохладные плитки пола не только ногами, но всем телом. И мелодия звучала, пела долго, пока не умолкла, не кончилась, не оборвалась.

Тогда она выключила радио и, как была, босиком, подошла к двери и открыла.

Как тогда, давно еще, когда была маленькой, она прильнула к окну, хоть и запрещено было, строго-настрого запрещено, потому что ее могли увидеть полицаи или солдаты. А если увидят, — придут и станут ловить ее, гонять по этой крохотной комнатушке, где взрослому и повернуться-то негде, но будут гонять и ловить ее, и неважно, если раз или два она, такая маленькая и ловкая, проскользнет, как зверек, пронырнет на четвереньках между широко расставленными солдатскими ногами, неважно, если забьется в самый маленький уголок, под низкую койку, все равно будут гнаться за ней, и если даже успеет юркнуть в свой тайник, все равно поймают: какой-нибудь солдат запустит руку в тайник и вытащит ее, ухватив за шею, руку или ногу, и тут же, на месте, раздавит ее тяжелым сапогом или вышвырнет вон и там, на улице, растопчет, потому что так поступали со всеми детьми, которых родители не отдали, когда было приказано.

И не было рядом человека, который оттащил бы от окна и упрятал в темный тайник эту маленькую непослушную девочку, игравшую в такую опасную, недетскую игру, никого рядом не было, и она прижалась к окну и все видела.

Разве надо было?

Но она смотрела и видела.

Мать вернулась наконец, она видела бредущую к дому мать, видела, как два полицая остановили ее, и две руки схватили с двух сторон, платье лопнуло, и грудь матери тускло белела в желтых сумерках.

Хосо Косо кончался трубой и аплодисментами. Запись прямо с концерта. Музыка вот-вот могла оборваться, кончиться.

А ей хотелось, чтобы мелодия продолжалась, чтобы все пел и пел покойный король трубы с вдавленной, похожей на полумесяц верхней губой, чтобы по-прежнему хрипел его скрипучий, уже несуществующий, но все еще живой, уцелевший голос.

Ей нравилась эта мелодия.

Она осторожно высвободилась из объятий солдата, подбежала к магнитофону, быстро-быстро перемотала пленку и поставила с начала.

Ей хотелось танцевать.

Хосо Косо.

Роковой гусар.

Он хотел обнять ее еще крепче, но она вдруг отстранилась.

Он хотел прижать ее лицо к своему плечу, — она отшатнулась, вырвалась. Он пытался обнять ее, но она взмахнула руками, дернула плечом и вынырнула из его объятий.

Смотрела на него зло, презрительно.

— Что с тобой? — спросил он.

— Драгун… — процедила она сквозь зубы.

— Что?

— Голый гусар…

— Кто? Я?

— Голый гусар с волосатой грудью… Бродяга!

— Что с тобой?

— Проклятый вояка — такой же, как и все.

— Неправда…

— Все вы такие!..

— Нет!

— Бросил свою и к другой пошел!

Стало тихо. Только Армстронг играл.

— Я же говорил: один я, — тихо сказал солдат.

— Врешь.

— Не вру…

— Врешь! Пошел на войну и бросил женщину, другую нашел, и уже не вернешься домой, я знаю.

— Но я — один, один, один, — твердил солдат. — Как и ты… Один я.

— Ты… всегда один… или только сейчас? — она вдруг затихла.

— Один, — повторил солдат.

Тогда она опять услышала музыку.

— И я одна.

И прижалась к солдату.

Она стала еще гибче, еще податливей, чем была, и он опять подивился, что в наше время девушки так прижимаются — всем телом, каждой клеточкой.

— Я люблю тебя, — сказал солдат.

Ее гибкое тело, прижатое широкой ладонью, слилось с его телом, руки обвились вокруг его шеи, и в полусвете призрачных свеч их глаза блестели, и они глядели друг на друга расширенными зрачками.