Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Она вопросительно и чуть виновато взглянула на мужа. Он, как всегда, когда речь шла о выросшем уже сыне, нахмурил брови и сказал ворчливо:

— Ну, будет. Его уж женить можно.

Подавив вздох, Женя спросила:

— Когда же ты едешь? — Против воли ее вопрос прозвучал суховато. А ответ его — раздраженно:

— Очень скоро.

Провожал только сын.

— Тебе не стоит ехать, — сказал Дмитрий Николаевич Жене, и она, опять неожиданно для него, согласилась:

— Да. Я не люблю вокзалов…

Взяли такси. Выехали за двадцать пять минут до поезда, но вечерний город уже затихал, и им не пришлось стоять у светофоров.

— Береги мать, — сказал Дмитрий Николаевич.

Он имел намерение произнести нечто нравоучительное, но искренняя тревога и жалость к Жене сжали ему горло, заставили охрипнуть, и он только сказал:

— Береги мать.

— Не бойся.

Было тепло. Игорь не надел кепку. Он сидел впереди, возле шофера. Его светлые пушистые волосы взмывались над головой. Плечи были широки. В маленькое шоферское зеркальце, прикрепленное к переднему стеклу, отец видел часть лица, серьезные его глаза, спрятанные под надбровьем («как у матери»), и щеку. Было странное ощущение, впрочем не новое, что этот малый уже не тот ребенок, которого он любил нежно и болезненно. И в то же время, что это сын его и Жени, и все трое они — одна плоть и кровь, и Женя дорога ему через Игоря, а Игорь — через Женю.

Хотелось сказать что-нибудь ласковое мальчику, но не находилось. Потом Дмитрий Николаевич стал думать о дороге: ехать ему до Иркутска, а потом пересесть и снова ехать до Абакана, где у него назначена встреча со старым его другом — композитором, давно уже обосновавшимся в Сибири. Очень далеко. Надо бы на самолете, но он выбрал поезд именно потому, что далеко; ему еще вчера хотелось как можно дольше быть в пути, а вот сейчас пожалел — завтра был бы уже в Абакане.

— Ах, какой все вздор, — сказал Дмитрий Николаевич вслух и, забыв, что бросил курить, потянулся за папиросой.

Очень быстро очутились они на вокзале, так что он даже не успел сказать Игорю то, что собирался: он его вовсе не осуждает за это «плотничество», и пусть не торопится — может быть, это правильно, теперь все так делают. «Не успел! Напишу с дороги».

В мягком вагоне народу было мало. Купе Дмитрия Николаевича было почти у входа, рядом с комнаткой проводника. Он хотел было попросить, чтобы его перевели ближе к середине вагона, но передумал. Игорь внес чемоданы — два больших, тяжелых, и третий, совсем неподъемный, — с орудиями производства: книгами, красками, холстами и т. д.

Билеты у входа проверяла толстая молодая проводница, а возле куба с водой стояла совсем маленькая девушка, тоже в форме проводницы, с испуганным личиком, овальным, как медальон. Глаза у нее были продолговатые, черты тонкие, и, несмотря на форму проводника, эти медные пуговицы и грязные башмаки, она казалась нарядной.

Все это отметил про себя Дмитрий Николаевич в ту секунду, когда проходил мимо нее, и она инстинктивно прижалась к стенке, давая ему дорогу, словно не она была здесь хозяйкой. Что-то в этом движении было домашнее, детское и не типичное для проводницы. Зато ее напарница, молчаливая и грозная, была властительницей со своим компостером в руках и простуженным баском:

— Провожающие, останьтесь.

Игоря, впрочем, она пропустила. Дмитрий Николаевич хотел обратить внимание сына на девушку, но подумал: «Она современному юноше не понравится. Это не на всякий вкус. Им не понять, в чем ее прелесть. Вряд ли он даже увидит, что она красива».

Прозвучал третий звонок, и отец с сыном едва успели проститься. Игорь вышел с чувством облегчения, какое испытывают провожающие, и некоторой грусти, которая часто настигает на вокзале тех, кто остался…

Коричневое и сморщенное лицо осени глядело на него в окно. Жухлая трава, дрожащие оголенные деревья, ограбленные раздетые кусты, на которых кое-где одинокие листочки, тронутые лиловатым склеротическим багрянцем; мокрые столбы да крикливые галки, рыскающие среди обнаженных полей, — все это напоминало Дмитрию Николаевичу собственную осень и ее безнадежность. У природы было перед ним преимущество — снова и снова она будет цвести и зеленеть, вынырнув из-под снега, а его опутает зима, и никакие ультрафиолетовые лучи не вернут к жизни ни чувств его, ни тела, которое окостенеет и остынет через какие-нибудь десять лет. И это еще хорошо, если у него в запасе десять лет…