Ольга Неклюдова: Последняя командировка

А сейчас вот спит. Или это в их переулках такая тишина? Но вот вышел он на широкую улицу — и та спала. Мчались опрометью пустые такси с зеленым глазком. Казалось, они гнали во всю мочь, чтобы ускользнуть от преследования пассажиров, напрасно звавших их остановиться. Те беспомощно махали руками, шляпами. А в общем улицы были пусты, но продолжали гореть ярко-зеленые фонари, от которых небо казалось изумрудным.

Дмитрий Николаевич прошел через мокрый палисадник, где кисла в ведре глина и жалобно пахли умирающие листья. Он отпер дверь своей мастерской и повернул выключатель. Его обдало холодом и тяжелым запахом сырости. Он опустил на окне темную шторку и зажег люстру. Стало очень светло. Еще явственнее, как показалось Дмитрию Николаевичу, выступило убожество его работ. Здесь были и скульптуры — некоторые неоконченные и заброшенные. Они-то особенно похожи были на мертвецов, закрытые тряпками головы, носы, подбородки… И холсты, над которыми он еще работал. Два готовых стояли у стены, еще не снятые с подрамников.

Дмитрию Николаевичу показалось, что он попал на кладбище; все, что здесь есть, умерло вместе с его прошлым. Кто-то провел невидимую черту, отделив день сегодняшний даже от самого недавнего его прошлого. Вот хоть бы и от этих картин… Он перевернул к себе готовые холсты. «Награжденная»…

— Тьфу, — сказал Дмитрий Николаевич и отвернулся с тоской от плоского лица женщины, смотревшей на него с холста.

Картина «На птицеферме» была сделана лучше: словно снегом покрыто было летнее озеро, словно волны, вздымались белые и желтоватые спины уток…

Но и этот холст Дмитрий Николаевич со вздохом повернул к стене…

Проходя мимо, сдернул тряпку с бюста Вольтера. На него глянуло сухое, удлиненное лицо. Оно было еще безглазым. Дмитрий Николаевич лепил его с портрета по заказу книжного издательства. Он почти ничего не знал о нем: в юности прочел «Кандида» да слышал от кого-то, что длинноносый этот старик был корреспондентом Екатерины Второй. Он никогда им не интересовался. Почему же взялся он его лепить?

— A-а, да господь с ним, — пробормотал Дмитрий Николаевич, набрасывая тряпку на голый череп «Фернейского отшельника». Он решил отказаться от заказа и оставить старика безглазым.

Дмитрий Николаевич бегло пересмотрел почти все свои работы, во всяком случае те, которые нравились ему прежде. Он не без волнения вглядывался в нарисованные им лица, искал в них правды, искренности и жизни, но все они были мертвы. Все они отказали ему в утешении. Он увидел слабый след улыбки и нежность в глазах только на лице «Девочки в белом» — выпускницы должно быть, которая держала ромашки в руках.

Он так был ей благодарен! Ему захотелось взять ее с собой, но подрамник оказался тяжел. Пусть стоит здесь и улыбается — единственное живое существо среди самодовольных мертвецов.

Он погасил свет и вышел. В садике оказалось теплее, и свежий воздух, коснувшийся лица Дмитрия Николаевича, был живым. Он сел на скамейку, вынул спрятанные от Жени в самый дальний карман сигареты и закурил. Его слегка знобило, трясло даже немного. Сигарета согрела и успокоила. Он снова стал думать о тех, кого только что оставил, кого разлюбил, — да и любил ли когда-нибудь? О том, как это все начиналось и когда он согрешил впервые, приняв официальный заказ…

Потом мысли его стали спокойнее и веселее — он вспомнил детство. Ленинград… В доме их было чисто и просторно, просторно и во дворе. Ворота образовывали длинный коридор, под сводами которого отражались голоса. У выхода на улицу висел большой фонарь в резной железной оправе. Он помнил белощекую соседку с папиросой и двумя одинаковой расцветки — белая с черным — кошками. Они все трое — соседка и ее кошки — сидели на скамейке прямо на улице, и женщина заговаривала с проходившими мимо — вся улица была ей знакома, она здесь была как дома.

Он вспомнил ленинградцев, которые гордились тем, что здесь родились, и многих, кто жалел, что не мог назвать Ленинград «родным городом». А он считал себя ленинградцем — его маленького мать привезла сюда в годы гражданской войны. Он вспомнил все эти милые названия улиц и переулков: Заячий остров, Пески, относившие воображение к далеким временам, когда город был только заложен Великим Петром.

Дмитрий Николаевич с детства привык к памятникам Ленинграда, к скульптурам его, которые он всерьез считал хозяевами города. Разве не были хозяевами его Медный всадник, Ангел, венчающий Александрийский столп, и огромный черный Исаакий, на котором сто лет плакала и молилась женщина, склонившись перед святым. Он, как сейчас, видит ее пятки и спину, покрытую голубоватым налетом окиси меди. Все фигуры на Исаакии покрыты, словно лазурью, плесенью времени, но от этого они еще святее — будто небо отдало им часть своей синевы. Дмитрий Николаевич более всего любил буйных коней Клодта, которых сдерживают титаны, и нескончаемость этого поединка над черной водой Мойки и Фонтанки. Всегда любил серо-синие, бледно-желтые, палевые, блекло-фиолетовые и голубые дома и неожиданный в этой голубизне росчерк черного гранита. Город навечно сохранил свое прекрасное и строгое лицо. Он не менялся. Редко синело над ним небо — чаще оно было сырым и серым, но, когда сползала белая мгла, морские дали нежно голубели и черная вода Невы тоже была голубой…