Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— Да. Потому что я из десятилетки, а она только шесть классов кончила.

Они стояли в тамбуре у окна. Лиза вполголоса рассказывала, как она сдавала в медицинский и недобрала очков.

— Я очень расстроилась вначале, а потом… — Она грустно улыбнулась: — Оказалось, что это только полгоря. Есть несчастья и похуже… Пойду к себе. Спасибо.

— За что же?

— Да так…

В купе к Дмитрию Николаевичу села новая пассажирка — беременная женщина с девочкой лет шести.

Дмитрий Николаевич видел в окошко, как Лиза помогала ей взобраться на высокие ступеньки. Ему понравилось, что Лиза догадалась это сделать. Девочка тонкими, как прутики, ручонками подталкивала мать сзади.

Пассажирка вошла в купе, Лиза несла ее чемодан. Девушка по-детски была горда возможностью кому-то покровительствовать. Было тут и девичье любопытство к женщине, которая готовилась стать матерью.

Соседка пробормотала, наклонившись к уху Дмитрия Николаевича:

— Экая дура однако. Мотаться на девятом месяце по поездам, да еще с девчонкой!

Дмитрий Николаевич пожал плечами. Он уступил беременной нижнюю полку и помог ей расположиться. Девочка называла его «дядей», заглядывала ему в лицо и все время болтала. Дмитрий Николаевич односложно отвечал на ее вопросы. Он не умел разговаривать с детьми. Приноравливаться к ее наивности, казавшейся ему искусственной, было неловко, а говорить с ней как со взрослой — нелепо. Мать, напротив, оказалась неразговорчива. Она как должное приняла помощь Дмитрия Николаевича и не останавливала назойливую болтовню дочери, вовсе не обращая на девочку внимания. Как только постель была устроена, она легла и закрыла глаза. Лицо ее было бледным, веки немного отекшими, под глазами лежали тени. Она тотчас заснула, тяжело дыша и слегка приоткрыв рот с крупными желтоватыми зубами. Ей было, пожалуй, не меньше тридцати, и она казалась нездоровой — должно быть, тяжело носила ребенка. И казалось также, что ей нет дела до окружающих, и она ничего не замечает, погруженная в себя или, может быть, апатичная от утомившей ее ноши.

Девочка, напротив, была чрезмерно подвижной. Ее звали Надей. Разочаровавшись в Дмитрии Николаевиче, она более к нему не обращалась. Лишь изредка он ловил на себе ее по-женски обиженный и негодующий взгляд, который она тотчас отводила с деланным равнодушием. Она была хорошенькая и балованная, но не из тех, кому во всем потакают дома, а скорее из «беспризорных», над которыми родители потеряли власть и которых избаловала улица, соседи, знакомые; которые живут независимо и знают много больше, чем им полагается. Впрочем, именно из таких часто вырастают незаурядные люди.

Пока мать спала, Надя успела рассказать старичкам: фамилия их Долгих, они едут «родить ребенка» к бабушке, в Иркутск, куда должен приехать из командировки и папа.

— Он где-то в этих краях, в Сибири, — небрежно добавила девочка.

Дмитрий Николаевич усмехнулся, но как только Надя обратила к нему свои светлые и слишком смелые для ребенка глаза: «Ага, и вы наконец смеетесь», — он сделал строгое лицо и отвернулся, чтобы ей и в голову не пришло, будто он оценил ее забавные ужимки и интонации.

— Если мы не просчитались, — говорила Надя, — ребенок должен родиться не раньше декабря. Мы думаем, что успеем.

— А ты все знаешь, — Вова погрозил ей пальцем.

— Как же мне не знать, когда мы с мамой только о ребенке и говорим с тех пор, как она в отпуске.

Женщина открыла темные глаза и без улыбки взглянула на дочь.

Выражение ее лица почему-то напомнило Дмитрию Николаевичу лошадь, которую в сорок первом году под ним застрелили.

— Вы меня извините, пожалуйста, но девочка уж очень бойка, — заметила Елена Васильевна (Ляля) и с упреком взглянула на мать Нади.

— Вы считаете, что это плохо? — обиделась Надя и отвернулась к окну, — круг ее собеседников становился все уже. Теперь один Вова забавлялся ее болтовней.

— Оставь нас в покое, матушка, — сказал он жене. — Она молодец, далеко пойдет. Ты далеко пойдешь?

— Конечно, — сказала Надя. — А вы?

— Я тоже, насколько это возможно, — ответил Вова.

— Неужели ей только шесть лет? — удивилась Елена Васильевна. — Я бы дала ей восемь.

На лице матери появилось подобие улыбки, но она ничего не ответила.

За все время своего пребывания в купе она только и сказала, что зовут ее Лидия Михайловна. Может быть, ей трудно было говорить от слабости. Она лежала молча, только глаза ее время от времени скользили по бутылке с нарзаном.