Тайари Джонс - Брак по-американски [litres]

Когда я сидел в тюрьме, Оливия навещала меня каждые выходные, пока могла. Я всегда был рад ее видеть, но всегда стыдился, что она видит меня. Однажды в воскресенье она как-то переменилась, но я не совсем мог описать как. Она, должно быть, узнала о раке, но мне не сказала. Я заметил ее дыхание; Оливия сама это осознавала, и ее внимание цепляло взгляд. Она тогда вдыхала воздух так же, как Селестия сейчас: быстро и испуганно.

– Рой-младший, – сказала Оливия. – Я ни в чем не сомневаюсь. Я просто хочу от тебя услышать, что ты этого не делал.

Я откинулся назад, вздрогнув, будто она плюнула мне в лицо. Оливия потянулась ко мне, как бросаются за стаканом, упавшим со стола.

– Я знаю, что не делал, – ворковала она. – Я знаю. Пожалуйста, дай мне услышать это от тебя.

– Я все время был с Селестией. Можешь ее спросить.

– Я не хочу спрашивать у нее, – сказала мама. – Я хочу услышать это от тебя.

Я не могу вспоминать этот день, не слыша дыхания вокруг ее слов, не воображая, как опухоли множатся, поглощают ее тело. Оливия умирала, а я говорил с ней с горечью во рту. То, что я не знал, ничего не меняет.

– Мама, – сказал я. Я говорил с ней, будто она была отсталой или не говорила по-английски. – Я не насильник.

– Рой-младший, – начала она, но я ее перебил.

– Я больше не хочу разговаривать.

В тихой комнате моя жена подняла свои красивые руки, обвив ими мою шею, притягивая меня к себе с силой, которой я от нее не ждал.

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, – ее голос был смелым и решительным.

– Я этого не делал, – сказал я. – Я не трогал ту женщину. Она думала, это я. Ей нельзя было доказать, что это не я ворвался в ее номер и схватил ее. Когда она давала показания, я не мог даже взглянуть ей в лицо, потому что в ее глазах я был варваром, хуже собаки. Когда я смотрел, как она смотрит на меня, я становился тем, кем она меня считала. Хуже про мужчину и не скажешь.

– Шшш, – сказала Селестия. – Все закончилось.

– Ничего никогда не заканчивается, – сказал я, снимая ее руки с моих плеч. Я лежал рядом с ней, вспоминая, как мы растянулись на асфальте, когда нам было запрещено прикасаться друг к другу. – Селестия, – сказал я, удивившись, каким низким был голос в моей груди. – Я не насильник. Понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?

– Да, – сказала она, но выглядела она растерянно. – Я никогда не думала, что это ты. Я знаю, за кого я вышла замуж.

– Джорджия, – сказал я. – Я тоже знаю, на ком я женился. Ты во мне. Когда я прикасаюсь к тебе, твоя плоть отзывается в моих костях. Думаешь, я не чувствую, как тебе грустно?

– Мне страшно, – сказала она. Жалкая страсть передавалась через ее пальцы. – Тяжело начинать заново.

Широкая женская щедрость – это таинственный туннель, и никто не знает, куда он ведет. Письмена на стенах складываются в загадки, и, как мужчина, вы должны знать, что нельзя выйти наружу, руководствуясь разумом. Какая враждебная сила показала мне, что она меня любит, открыв мне то, как она меня не любит? Селестия предлагала мне себя как пир, приготовленный в присутствии моих врагов, как безупречную красную грушу. Что за безжалостность открыла мне, что я ей был дорог, заставив меня понять границы того же чувства?

– Слушай, – сказал я, сделав вдох, который грозился стать последним. – Слушай, Джорджия. Услышь, что я хочу тебе сказать, – я произнес последние слова с нажимом, и она одеревенела, услышав их. Чтобы сгладить это, я заговорил нежно, будто обращался к бабочке. – Селестия, я никогда не стану насиловать женщину, – я снял два ее испуганных пальца со своего тела и взял их в руки. – Ты слышишь меня? Я не стану тебя насиловать. Даже если ты разрешишь мне, даже если захочешь, чтобы я тебя насиловал, я не стану этого делать.

Я поцеловал ее палец у основания, где когда-то было мое кольцо.

– Джорджия, – сказал я, начиная предложение, которое был не в силах закончить.

– Я пыталась, – начала она.

– Шшш… Просто засыпай, Джорджия. Просто засыпай.

Но ни один из нас не закрыл глаза навстречу необъятной тьме той безмолвной ночи.

Дорогая Селестия,

Люди у нас тут думают, что в тюрьме я ударился в религию. Но тюрьма – это комната кривых зеркал с призраками, и там я не мог прийти к истине. Когда я пытаюсь это им объяснить, они заходят с другой стороны и спрашивают, не мусульманин ли я – ведь я не причисляю себя ни к какой церкви, но они знают, что я считаю себя Божьим человеком. Я не могу им это растолковать, потому что не могу это растолковать самому себе. Кто поверит, что случившееся со мной снизошло на меня в cвятой тьме нашей спальни?