Виктор Пасков - Баллада о Георге Хениге

— Кто, вы говорите, послал вас ко мне? Франта? Не может быть! Чтобы он оторвал заказчиков от своего сердца, невероятно! Удивляюсь Франте. Только предупреждаю: у меня полно заказов. Не раньше чем через полгода...

— Мы не заказчики.

— А кто же? Бедуины в пустыне? Ха-ха!

— Мы пришли поговорить относительно вашего учителя Георга Хенига, — сказал отец и повторил все, что час назад говорил мастеру Франтишеку.

Мастер Ванда слушал сочувственно — он явно был взволнован. В какой-то момент едва не прослезился, но сдержался, только тяжело вздохнул и объявил, что ничем не в силах помочь.

— У меня нет ни одной свободной минутки! Просто ни секунды! Понимаете? Если я потрачу целый день на хождения в милицию и прочие учреждения, это будет просто катастрофа! Нарушатся все сроки. Кстати, вы не знаете, удалось ли Франте вытянуть из старика инструменты?

Отсюда мы ушли так же, как и из первой мастерской.

Похоже, во всем мире остались только мы... мой отец, моя мать и я — из тех, кто были готовы подтвердить, что злосчастный старик с улицы Волова, этот мешок старых костей и кожи, без имени, возраста, адреса, прописки, и есть тот самый человек, который основал школу скрипичных мастеров в Болгарии, Георг Йосиф Хениг.

Оба ученика отреклись. Не было, казалось, силы, способной заставить их узнать его.

И все-таки такая сила нашлась. Обойдя множество всяческих контор, райсоветов и выяснив, что Георг Хениг действительно не фигурирует ни в каких списках и документах, не значится ни в живых, ни в мертвых, отец заставил обоих его учеников выступить свидетелями. Их вызвали соответствующие учреждения, послав повестки, и после довольно нудной волокиты Георгу Хенигу все-таки выдали новый паспорт.

В паспорте указан был его адрес, и это было единственное доказательство того, что он законно проживает в комнате на улице Волова.

С ним самим тоже было много хлопот. Когда понадобилось фотографироваться для паспорта, мы с трудом выволокли его из подвала. Он весь трясся, охал, что-то жалобно шептал, путая языки, переходя с чешского на болгарский, с болгарского на немецкий. Не понимаю, как нам удалось дотащить его до фотографа.

Робко присев на стульчик, он уставился жалобным взглядом в аппарат, словно оттуда вот-вот выскочит не птичка, а Барон и загрызет его. Изо всех сил он старался унять дрожь в теле, но совладать с собой не мог.

Чистое мучение.

Вернувшись домой, он лег на диван лицом к стене и пролежал так двое суток — без еды и питья.

Рыжий с женой затаились. Не выходили из своей комнаты, не выпускали отчаянно лаявшего пса — это было плохим предзнаменованием. Но прошла неделя, и отец решил, что они примирились с неудачей и отказались от претензий на комнату Хенига.

Оптимизм его не имел под собой никаких оснований, но отец был слишком занят буфетом, чтобы разгадывать тактику соседей. Кроме того, в театре начался новый сезон. Отец вставал в пять утра, до полдесятого трудился у Хенига, оттуда спешил на репетицию, потом наскоро обедал дома и снова бежал в подвал. В семь вечера он, быстро помывшись, торопился на спектакль. Поздно вечером возвращался смертельно усталый и без ужина валился в постель. Спал как убитый.

А я по утрам ходил в школу, где проводил пять томительных часов. Глухая стена отделяла меня от других ребят. Я с головой погрузился в мир Георга Хенига, населенный тенями, царями, богами, говорящими деревьями, полумраком и таинственными голосами. Этот мир был мне гораздо ближе реального, угнетающего, безжалостного мира зеленых парт, черной доски, указок, двоек и замечаний, непонимания учителей и насмешек одноклассников.

Из школы я мчался домой, швырял в угол портфель, хватал синие кастрюльки и почти бежал к Георгу Хенигу.

В последнее время он как-то ожил. Доставал по одному инструменты из ящика, протирал их, задумчиво рассматривал, говоря что-то себе под нос по-чешски. Просил меня подать ему деревянные пластины — дерево со Шпиндлеровой мельницы и дерево из Миттенвальда. Я осторожно разворачивал кусок шерстяной ткани, на цыпочках подносил их ему, словно что-то драгоценное и хрупкое, и садился рядом.

— Видел тут, — говорил он, — кольца, видел? — Дощечки были покрыты сетью тонких и толстых волнообразных линий, расширявшихся книзу и сужавшихся кверху.

— Вижу. Что это?

— Дерево зрели, много богати! Дерево — цар. Трогай тут.

Он заставлял меня, закрыв глаза, проводить кончиками пальцев по поверхности дощечек. Дерево словно ежилось.