Светлана Еремеева - После долгих дней

Когда тяжелая деревянная дверь захлопнулась над головами спасенных, они погрузились во мрак, но постепенно перед ними стали проявляться тусклые очертания стен и коридоров, которые, казалось, тянулись бесконечно, как паутина, во все стороны. Где-то вдалеке медленно проскальзывали едва заметные фигуры людей, под потолком летали голуби, вороны, воробьи, слышалось мычание коров и блеяние овец. С горы это плавающее судно казалось совсем маленьким, а внутри оказалось просто огромным, бесконечным. Хосед не верил своим ушам, не верил своим глазам, когда вместе с сыном Убара-Туту они вошли в огромную залу, заполненную людьми. Одни доили коров, другие чистили рыбу, третьи что-то вырезали, плели, ткали на маленьких станках.

– Что это? – спросил Хосед. – Куда мы попали?

– Это мой корабль, – ответил сын Убара-Туту. – Я построил его по приказу Энки и по его чертежам. Я смог взять на борт свою семью, слуг, друзей. Я звал всех, кто хотел, но пришли лишь немногие. Да и не выдержал бы ковчег всех желающих.

– А что случилось?

– Наводнение, но более мощное, чем раньше. Оно было вызвано каким-то земным толчком – возможно, волна пришла с моря. Весь Шумер стерт с лица земли.

– И мой отец погиб? И мать Шуб-ад?

– Боюсь, что да.

Хосед погрузился в раздумья. Он давно осознал, что произошло нечто страшное, и чувствовал, что отца больше нет среди живых, но все же не хотел смириться с этой мыслью и надеялся, что Меде миновала страшная участь. Сын Убара-Туту лишил его надежды, сообщив, что, проплывая мимо того места, где раньше был Меде, он не увидел ничего на поверхности воды, даже высокая Башня Магов исчезла, скрытая под черным потоком стихии.

Во французском посольстве Александра официально поставили в известность, что его коллега Жак Виктуар, а также невеста Жака, Наргиз, были убиты в день штурма музея местными жителями, подстрекаемыми антибагдадской оппозицией, то есть в тот день, когда его ранили, еще в середине марта. Генеральный консул передал Александру личные вещи погибшего и попросил перевезти все это в Сорбонну, откуда родственники Виктуара смогли бы забрать то, что не принадлежало университету. Эта новость, хотя и не была абсолютной неожиданностью для Александра – он еще в больнице догадывался, что от него скрывают правду о Жаке, а затем Ориоль кратко посвятил его в детали трагических событий штурма музея и гибели Виктуара и Наргиз, – все же повергла его в мрачное состояние, близкое к глубочайшей депрессии, развитию которой мешал лишь тот факт, что необходимо было срочно собираться в Париж и во что бы то ни стало уговорить Ориоля поехать с ним на место раскопок. Александр вкладывал теперь в стремление осуществить эту небезопасную поездку в пригород Багдада особый смысл: он должен был поехать туда теперь ради Жака и Наргиз, которые отдали много времени раскопкам, а затем погибли, исполняя свой профессиональный долг. Александр вспоминал, с каким трудом они вдвоем с Жаком раскапывали Золотой зиккурат, как радовались первым находкам, а затем все пошло не так, все рухнуло в одночасье, как будто эта война началась только ради того, чтобы зиккурат после долгих дней заточения так и не увидел свет, чтобы никто так и не узнал об этом шедевре. Александру не давала также покоя мысль о господине Ширази и его спутнице Гуль, которые исчезли так же неожиданно, как появились в лагере несколько недель тому назад жарким весенним утром. Все эти мысли губительной кислотой разъедали помутневшее от боли сознание Александра, но он старался пересилить самого себя, он должен был увидеть своими глазами то место, где недра древней земли скрывали удивительный тайник с золотыми зверями и рубиновыми цветами на нетронутых временем драгоценных фасадах.

За день до отъезда, получив разрешение от администрации Багдада, Ориоль, Александр и пятеро американских солдат отправились к тому месту, где был разбит археологический лагерь и которое теперь называли зоной Треугольника смерти [66] «Треугольник смерти» («Triangle of Death») – территория между иракскими городами Эль-Махмудия, Искандария и Юсуфия. . По дороге Александр жадно вглядывался в уходящую за горизонт пыльную желтую пустыню и не узнавал привычную картину выжженного солнцем редкого кустарника и вытоптанной колючей травы – повсюду зияли глубокие воронки, дымились раскуроченные машины, словно лезвием по коже врезались в затуманенный скорбью взгляд страшные картины мертвых тел, лежащих у обочины. Но Александр ловил себя на мысли, что, как бы он ни старался внутренне сопротивляться всему происходящему, привыкание к войне, ко всем этим страшным картинам в духе Делакруа или Гойи, уже замыливало взгляд, притупляло чувства, эмоции. Он уже не с такой болью смотрел на бредущих по дороге крестьянских детей, не вздрагивал при виде сгоревших танков или движущихся навстречу машин с американскими солдатами. Он никогда не думал, что даже к этому кровавому хаосу можно привыкнуть за неделю, по-новому начать слышать и видеть, по-новому двигаться и дышать, полностью перестроиться, стать иным.