Анаит Григорян - Поселок на реке Оредеж [litres]

– Что, Санечка, ты на речку ходил? Купался? – рассеянно спросила Комарова, зная, что Саня уж точно никуда не ходил: из всех братьев и сестер он был самый тихий и во всем слушался матери, а отца просто боялся и старался не попадаться ему на глаза. Ленка Саню очень любила и говорила, что, когда он вырастет, он обязательно уедет учиться в город и станет там профессором.

Дверь скрипнула, и в щель просунулась чья-то голова.

– Чего там с Санькой? Заболел, да?

– Анька, что ли? – Комарова поискала глазами, чем можно запустить в сестру, но ничего подходящего под рукой не оказалось.

– Светка я, – хихикнула одна из близнецов. – Ну, чего с Санькой-то?

– Ничего. Заболел.

– А-а… понятно… – Светке явно не хотелось уходить. – И чего теперь?

Комарова промолчала.

– У Мироновых мелкий помер год назад. – Светка шмыгнула носом. Говорила она равнодушно, как будто о погоде или о расписании электричек. – Фельшерица сказала, что в город надо было везти, потому что тут нет этих… ну, этих… антибиотиков. – Последнее слово Светка произнесла со значением. – А если наш Саня тоже помрет?

– Заткнись лучше.

– Да чего вот ты сразу? – Светка вытянула шею, пытаясь рассмотреть сыпь на лице Сани, но в комнату зайти не решалась.

– Иди отсюда, а то тоже заболеешь и помрешь.

– Да ну тебя! – Светка фыркнула. – Много о себе воображаешь!

Не дожидаясь ответа, она прикрыла дверь. Татьяна уговаривала их с Ленкой остаться на ночь и даже обещала, что поговорит с Натальей Николаевной. Мать, конечно, Татьяну недолюбливала, но, наверное, переночевать бы все-таки разрешила. Комарова вздохнула. Она была такая добрая, Татьяна, и в доме у нее всегда было чисто и пахло ладаном и воском, как в церкви. И кошка у Татьяны была совсем не такая, как у Комаровых, а толстая, трехцветная и ласковая – правда, мышей и тем более крыс не ловила, так была, для красоты и ласки. Комарова посмотрела на спавшую под столом Дину: та, почувствовав на себе ее взгляд, приоткрыла один глаз. Комарова осторожно сползла с кровати, влезла на четвереньках под стол и протянула руку к бутылке. Дина открыла глаз шире: в поблескивающей желтым прорези дернулся черный кругляшок зрачка. Бабка говорила, что Дина – не обычная кошка, а лесная, поэтому ей положено жить не в доме, а в лесу, но Ленка, притащившая Дину с овощебазы, закатила скандал, и Дину оставили.

– Ну, чего ты… ты ж не пьешь… – примирительно прошептала Комарова и, схватив бутылку, шарахнулась в сторону, прежде чем Дина успела вцепиться ей в руку. – Вот так тебе, дура… будешь знать.

Дина злобно на нее посмотрела, поскребла когтями деревянный пол, сдирая с него облупившуюся краску, и снова улеглась, подобрав под себя лапы. Мать это называла – «лежать утюгом».

– Дура, – повторила Комарова и, пятясь, вылезла из-под стола.

Усевшись на кровати, она еще раз осторожно заглянула под стол: Дина так и лежала утюгом, сощурив желтые глаза. Комаровой хотелось подразнить ее, но она подумала, что кошка, чего доброго, поймет, что ее дразнят, выскочит из своего укрытия и набросится, поэтому решила промолчать и устроилась поудобнее на краю Саниной кровати. Матрац под ней тихо скрипнул.

Бабка в свое время учила их, что от жара и простуды нужно растирать грудь и спину водкой с уксусом. Однажды, когда батя сильно простудился и лежал в бреду, она извела на это дело целую бутылку: очнувшись, батя схватил бабку за горло и, если бы вовремя не подоспела мать, наверное, так и задушил бы. Комарова представила себе лицо бати и подумала, что зря бабка его растирала, может, если бы не растирала, он бы тогда помер. Она порылась в материном шкафу: на одной из полок лежали всякая ветошь и мелкие тряпочки, которыми мать иногда протирала пыль, но в основном просто хранила их на всякий случай. Взяв несколько тряпочек, Комарова осторожно прикрыла дверцу шкафа и вернулась к Сане.

Татьяна им рассказывала, как Сергия в позапрошлом году позвали в Еглизи крестить ребенка, и он поехал по самой весенней распутице. Когда приехал, выяснилось, что ребенок не один, а целая тройня, и как раз посреди таинства, когда Сергий мазал миром ручки второго ребеночка, мать, бывшая в комнате, вдруг завыла: за что Господь наказал ее тройней, она и одного-то не знает куда девать, ну ладно бы еще два, но тройня! Надо было, мол, написать от них отказ в больнице в Тосно и дело с концом, но она была после родов такая ошалевшая, что не догадалась, а после – пожалела, но не понесешь же троих детей назад, как-никак не кутята.