Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Сызнова?

Тот с тоской и обреченностью кивнул огненной головой, расстегнул давивший его ворот кургузой рубашки:

— Терплю, твою маму!.. Рыжих во святых нет, така за нас и защита перед Господом Богом.

— На козле лежи-ко смирно, не то дух сопрет.

— Эх, божья душа, тело государево, а спина воеводы! Видно, тому быть, — Артюшко скосил рот в невеселой, с горчинкой, усмешке.

Трижды истово перекрестясь на уходящий куполами к солнцу собор, засеменил к съезжей Васька Еремеев — он торопился поспеть сюда раньше воеводы. У крыльца, словно что-то вдруг вспомнив, остановился, скривил тонкие губы и уколол Артюшку острыми глазками:

— Почему не слушался, ирод?

— Упрел телом, — дернув головой, простодушно ответил Артюшко.

Наконец, в нарядной чуге, короток и грузен, появился хозяин Красного Яра — сам воевода Михаил Федорович Скрябин. На вид ему было далеко за пятьдесят, над рыхлым носом брови, что медведи легли. Он сразу приметил Ивашку, взял из рук у него скрепленную печатью грамоту и, уже совсем поднявшись на крыльцо, оглянулся и пальцем позвал в съезжую.

Они вошли в полутемную просторную избу с гладко струганной дверью и тесовыми, в змейках трещин, стенами. Чинивший перо Васька вскочил с лавки, будто его ветром сдуло, и с почтительной торопливостью, кланяясь воеводе, отступил к сиреневой изразцовой печи.

— Пиши-ко, чтоб пороху и свинцу прислали, а также ружейного мастера — пищали ручные починить некому, — сказал Скрябин, расчесывая пятерней седую, с локоть, бороду.

— Отпишем, отец-воевода, — Васька шагнул к столу и принялся суетливо перекладывать бумаги, лебяжьи перья, переставлять с места на место чернильницу и песочницу.

Скрябин совсем недавно принял воеводство, приехал прямо из Москвы, поэтому ничего о стольном городе сейчас у Ивашки не спрашивал. Он лишь не преминул сказать, что знал когда-то Ивашкина отчима, неспесив и умен был человек, царство ему небесное.

— А мы беседуем тут, чтобы с киргизами и с братскими людьми драки какой не учинять. Не жесточить их, чтоб, избави бог, не привести к бунту, — с достоинством говорил он, сидя на обычном воеводском месте под иконой Спасителя.

Глядя воеводе прямо в отекшие от сна глаза, Ивашко согласно покачивал головой и поддакивал, а когда Скрябин выговорился, без обиняков попросился в казаки. Воевода и впрямь удивился такой просьбе — нет ли в том какого подвоха, — пристально, с недоверием посмотрел на Ивашку и, не отрывая взгляда, сказал:

— Толмачить будешь. Служи правдой государю.

Скрябин тут же важным кивком отпустил киргиза, но Ивашке некуда было торопиться, и он остался в толпе, уже собравшейся у крыльца, ждать воеводского правого суда. Вскоре на крашенное охрой крыльцо первым бойкой семенящей походкой вышел Васька Еремеев с большой и пухлой парчовой подушкой, которую он взбил еще раз и торжественно положил на лавку, где должен был сесть воевода. Потом Васька бочком приблизился к балясинам и зычно выкликнул истцов и ответчиков и строгим голосом попросил их подойти поближе.

Появившись на крыльце, воевода без особого интереса оглядел притихшую внизу толпу и с силой высморкался двумя пальцами, потом снял колпак — блеснула крупная лысина, достал из колпака носовой платок и тщательно вытер пальцы.

Первым судили Артюшку Шелунина. Дюжий казак с бердышом привычно ухватил его за шиворот и подтолкнул к самому крыльцу, теперь, задрав вихрастую рыжую голову, беспутный Артюшко смотрел на воеводу, словно на икону. Он смотрел без страха и даже без видимой обиды, поскольку уже точно знал, что полагается за купание в грозу. Воевода по тем временам был человеком добрым, но справедливым: никаких послаблений ослушникам не давал. Не было у Артюшки сердца и на доносчика Ваську Еремеева: от подлого своего характера не скроешься, да и должность у Васьки куда как незавидная.

— Что ж это ты содеял, окаянный! Али спина засвербела?

У Артюшки дернулась и отвисла челюсть: стоит и молчит, что камень. А воевода по обыкновению не спешил с карою — покаяния ждал. Через балясины вниз заглядывал.

Стоявший позади Артюшки большелицый стрелец обушком бердыша легко толкнул ответчика в костлявую спину, шепнул:

— Винись-ко да ниже поклонись.

Артюшко недовольно повернул косматую голову:

— Твою маму!.. Не всяка болезнь к смерти.

— Чего молвит, свет мой? — воевода приставил ладонь ребром к уху.

— Винится, отец-воевода, — чинно ответил стрелец.

— Бог милостив, — перекрестился на церковь Скрябин и возгласил, чтоб все слышали: — Десять батогов за вину, а к ним еще и еще десять за таки повинны речи.