Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Чего ж вы, сердечные?

— Под ребро старшего, под дых! — советовал воротник Оверко, споро приковылявший из острога на драку.

— Шелуши-ко его! По салазкам лупи! По салазкам! — не вытерпел Куземко.

Вскоре средние братья, получившие свое, с двух сторон тяжело и мстительно навалились на младшего, а тот сразу понял, что ему не выстоять, скрючился, уткнув пылающее крупное лицо себе в ладони. И правда, так он простоял, может, всего с минуту, прямой удар пришелся ему в квадратный черный затылок, и меньшой, как колобок, кубарем покатился к ногам приятно удивленных мужиков. А потом средние принялись за большака.

Пока братьев тормошили да отливали, останавливали им кровь да приводили в чувство, толпа, потерявшая интерес к потасовке, отхлынула, рассосалась по тесным улочкам. Наблюдавший за кулачным боем целовальник Харя понимающе ухмыльнулся и заметил:

— Нету киргизов войною, так как же тут выказать удаль? — и почтительно позвал братьев в кабак: — Водочки отведайте.

Куземко рассчитывал немного потолкаться среди бражников, чтобы скоротать хотя бы часть ночи, а то и соснуть здесь же. Но неугомонные Потылицыны вскоре опять шумно заспорили, завозились у питейного прилавка. И Куземко, чтобы ему самому ненароком не влезть в драку, махнул рукой и вышел из кабака.

Сумерки уже сменились непроглядной чернотой ночи, сторожа изредка постукивали колотушками, в Покровском краю перелаивались полусонные собаки. Город уходил в круто замешанную тишину.

Стоя на шатком, сплошь обгаженном бражниками кабацком крыльце, Куземко подумывал, куда теперь податься. Или уж снова за город, в березняк, да опасался грабителей: хоть и тощ карман, а все ж пожива, иной и за алтын удавит человека. В острог бы упроситься, в караулку, там и неопасно, и комарья поменее, но острожный воротник уже наглухо закрыл ворота. Днем нужно было искать жилье, а теперь кто приютит пришлого?

Куземко, переминаясь, еще постоял на крыльце, послушал ночной мало знакомый город. Небо было черно, лишь узкая ленточка зари чуть теплилась за холодеющими холмами. И при ее слабом призрачном свете нельзя было как следует разглядеть женку, споро шагнувшую откуда-то со стороны ближних амбаров.

— Не ведаю, кто ты есть, но помоги, добр человек, — придыхая, сказала она.

— Чего тебе?

— Иди-ко за мной, сокол.

— Каки таки дела по ночам? — насторожился он. Не раз слышал Куземко, как разбойные женки совращают людей, обманом в блудные избы завлекают, а там человека кистенем по башке — и всему конец.

— Коня помоги довести до дому или уж самого сатану. Гораздо упился муж, а конь грызет его пьяного. Не дай бог и сей раз пожует, тогда снадобьями пользовать дьявола, — жаловалась женка, увлекая Куземку к коновязи.

Бражник лежал под тыном недвижимо, пластом. Куземко почесал у себя за ухом — вот напасть! — поплевал в свои широкие ладони, подхватил мужика под мышки и, пятясь, поволок следом за лошадью, которую женка повела в поводу. Человек был хоть и невелик ростом, да шибко тяжел, будто мертвец, и к тому же потен. Он то и дело выскальзывал из Куземкиных сильных рук и мешком плюхался на разбитую, еще не просохшую после грозы дорогу. Куземко переводил дух, а женка тогда, глядя на него, останавливалась. К Куземке она не подходила, а поглаживала норовистого коня по вскинутой всхрапывающей морде и негромко, для себя, ругалась:

— Пень трухляв!

Так, никого не встретив, прошли они Береговой улицей, что тянулась в топких песках по обрыву вдоль Енисея, и завернули в высокие тесовые ворота. Посреди просторного, частью крытого двора стояла изба на подклети, в нее вели бревенчатые ступени крыльца.

В тереме, куда они вошли, женка ловко добыла огонь кресалом, затеплила голубую лампадку перед резным киотом. Из кромешной пугливой темени выступила бедерчатая печь с выводной трубой, обмазанная белой глиной. Разноцветными огоньками замерцали крохотные капельки бисера на разбросанных по лавкам бархатных подушках. У порога на крашеном полу, широко растопырив лапы, лежала бурая медвежья шкура. Что и говорить, богатым было жилье — ничего похожего отродясь не видывал Куземко. Он даже растерялся в этом достатке, не зная, куда ступить самому, куда положить уделанного жидкой грязью хозяина.

Женка положила кресало на припечек и повернулась лицом к Куземке, вся светлая да голубая, и немало удивилась ему. А он вдруг отступил от нее к порогу, и ноги его враз обессилели и обмякли. Красоты она была и впрямь редкой: большие, как ложки, глаза, влажные да лучистые, а над ними круто изломанные брови, не брови — чаечьи крылья. А губы у женки ровно лепестки лесного цветочка марьина корня.