Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Нужда есть, парень.

Не гадая, зачем он вдруг понадобился этому бражнику, от которого за версту мерзко несло перегаром, Куземко пошел за тын, прямо к вонючей яме. Было заметно, что мужик придерживал что-то под ветхой полою зипуна. Когда он поднял полу, Куземко увидел в руке у бражника ржавый полумесяц серпа.

— Десять алтын и две деньги, — озираясь, предложил мужик.

Куземко знал, что у пашенных в Сибири запрещалось покупать серпы и косы, сошники и конскую сбрую, потому как, спустив свое немудреное хозяйство, пропив его на вине и квасу, пашенные вконец нищали. Они уже не могли поднимать не только государеву, но и свою пашню. Да и вообще-то не нужен был серп Куземке, совсем ни к чему он гулящему человеку. И Куземко, с досадой махнув рукой, повернулся, чтобы уйти. Но мужик все понял по-своему — решил, что запросил явно лишку.

— Восемь алтын.

— На кой мне серп! Не пашенной я.

— Шесть… А то так дай на косушку.

— Сам ищу, у кого попросить, — Куземко отстранил скисшего бражника и поспешно зашагал на площадь. У амбаров его едва не стоптал лошадью горластый глашатай-бирюч, кликавший последний приказ воеводы:

— Изб не топить, вечером поздно с огнем не ходить и не сидеть, а для хлебного печенья и где есть варить поделайте печи в огородах и на полых местах в земле, подальше от хором, чтоб те хоромы не спалить!..

Бухаретины вялыми голосами окликали прохожих — все еще надеясь продать парнишку. Они обрадовались скорому Куземкиному возвращению, накинулись на него, загалдели, зацокали языками пуще прежнего.

А у Куземки, не в пример казакам, душа мягкая, что воск, и очень уж жалостливая. Он выхватил из-за пазухи еще теплый калач и сунул его парнишке в грязные, все в цыпках руки. Тот жадно ухватил хлеб, потянул ноздрями его духмяный запах, но есть калач не стал, перевел затравленный взгляд на одного из купцов, очевидно, старшего среди них.

— Ты не бойся — жуй, — ласково наставлял Куземко.

Парнишка отдал калач бухаретинам. Те зарадовались, мигом разломили хлеб и принялись чавкать. Ясырь, как на Востоке называли пленников, смотрел на них снизу вверх неотрывно и, мелко подрагивая кадычком, глотал слюну.

Такого Куземко уже никак не мог стерпеть. Ладно б обижали его самого, а тут дите малое, неразумное. Он разом взъерошился весь, отбросил котомку и попер на купцов. Те сначала удивлялись, потом в смятении попятились, не зная, как им быть и что делать. А он ухватил купцов за лоснящиеся от грязи чапаны и резко свел бухаретинов лбами. Бухаретины взвизгнули в голос и обвисли, и разом шмякнулись на землю. Глядя на них, парнишка еще больше испугался, тонко заверещал и — тоже наземь.

— Дурачок, — оглянулся Куземко, уходя подальше от греха. С этими бухаретинами того и гляди наскребешь себе на спину.

Жалея про себя несчастного малолетнего ясыря, Куземко прошагал безлюдной унавоженной улочкой и вышел за последние избы посада, только уже не к Енисею, а к подернутой золотой рябью речке Каче, что надежно прикрывала Красный Яр с севера и востока. Неширокая, всего саженей с десять от берега до берега, густо обросшая смородиной, дымной щетиной лозняка и высокой, по колени, травою, в этом месте она поворачивала, убегая от острога, но тут же скатывалась в Енисей. На косогоре, помахивая длинными гривами, паслись стреноженные кони, а за ними, у брода через речку, с удочками, похожие на воробышек, сидели рядком вихрастые ребятишки. Куземко долго следил за тем, как загорались на солнце и трепетали пойманные ельцы, когда казачата вскидывали кривые тальниковые удилища.

С наслаждением дыша парной свежестью земли, по Воеводскому взвозу Куземко снова поднялся в город. Не торопясь, глазея по сторонам на крепкие и хилые казачьи дворы, прошелся в Покровский край, к стоявшей особняком, вознесенной куполами высоко в небо посадской церкви, за которой, собственно, и кончался посад, дальше зелеными островками кучерявились на медвяной степи тонкоствольные березки, и лишь местами, на лысых песчаных взлобках, вклинивались в Енисей синие сосновые мысы.

«Благодать-то какая!» — окидывая взглядом плывущие в мареве дали, радостно подумал Куземко.

А вечером его опять потянуло к кабаку. Солнце только что скатилось за горы. Еще розовели бревенчатые стены и крыши изб, радужно светились крохотные слюдяные оконца.

Перед кабаком буйно плескалась толпа. Люди рычали, ухали, шарахались, как оглашенные. Здесь по доброму уговору сошлись на кулачки четыре изрядно подвыпивших сына пешего казака Михайлы Потылицына из деревни Лодейки, что на правом берегу Енисея, почти что напротив города. Старший и младший хлестали средних. Те защищались вяло, будто вареные, сплевывая вязкие сгустки крови. Средних жалели в толпе, как могли ободряли: