Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Ничо, твою маму.

Феклуша в синем бархате теплой летней ночи выросла на пороге бани, принеся с собой свежий и пронзительный запах укропа и парного молока. С жадностью бросилась она целовать милого ей Куземку в губы, льняные кудри, а он поначалу легонько отстранял ее, стыдясь женкиной щедрой ласки, и грузно пыхтел спросонья:

— Чего уж там. Ладно.

Раз и другой ударили, изрядно поднатужившись, и зашлись в заполошном медном громе голосистые колокола. Феклуша прислушалась к их гулкому в устоявшейся тишине предрассветья, к их призывному трезвону, с томлением сказала:

— В Покровской церкви зазвонили к заутрене. Хотя звон-то погуще. В остроге, поди, — и подлегла к Куземке, кошкой прильнула к нему.

Разморенный крепким сном, он, тяжело сопя и по-медвежьи грубо, подмял ее. И она поддалась ему и тихо засмеялась.

Потом Феклуша, светлая, с крупными пятнами малинового румянца на щеках, мягко оглаживала свои молочно-розовые бедра и сильные икры, любовалась ими, зная, что они нравятся и Куземке. А он повернул Феклушу лицом к оконцу и запустил руку в пышные шелковистые косы, потрепал их и спросил:

— Пошто за старого пошла?

Она усмехнулась, передернула круглыми белыми плечами: какой, мол, ты непонятливый. И стала рассказывать ему с придыханием, певуче, словно песню хороводную протягивала:

— И муж у меня был молоденький сокол да пригожий, вроде тебя. Да не довелось пожить с ним всласть, помиловаться — киргизы его на бою насмерть побили. А к этому сатане на богатство пошла, на ногах ровно колодки, а пошла, сын он боярский, Степанко Коловский, может, слышал?

— Не довелось.

— Бог его и достатком, и умом не обидел, ан упивается вином, а из утробы он трухлявый — что гнилушка. — Феклуша еще полюбовалась собой.

— Закройся. Не ровен час, мужик явится, — встряхнул кудрями Куземко.

Феклуша сверкнула горячими глазами, зашлась веселым, раскатистым смехом:

— Экой пугливый! Может, он рад будет, что обгуляешь меня, кобылку строптивую, неезженую. Однако пойду похмелю хворого да и тебе пожевать принесу. А то айда в избу?

— Неси, коли так.

Но с едою пришла не она, а сам Степанко, растрепанный, в рубашке с расстегнутым воротом. В деревянной тарели была рассыпчатая — крупица к крупице — гречневая каша, кусок жареной курицы и большой ломоть черного хлеба. Голос у Степанки с похмелья скрипел, ровно старая телега на ухабах:

— Закусывай, чем бог послал.

Был Степанко отечен лицом, на бескрылом носу и на щеках набухли синие жилки. Прищурясь, он долго рассматривал Куземку, затем спросил:

— Пойдешь ко мне? Кормиться будешь. Да работа ли у меня! Пшеницы на степи две десятины, и те нахожая саранча поточила. Лошадей тож тебе не пасти, сена не косить, на то другой есть работник, новокрещен…

— Чего ж делать тогда?

— По хозяйству управляться. Когда дрова порубить, зимой в лес съездить, скот убирать.

— Сколь на год кладешь? — заинтересованно спросил Куземко.

— Хлеб мой.

— А вина захочу?

— Напою.

Как водится, слово к слову и ударили по рукам. И в тот же день безгнездого Куземку поселили в жилой подклет с высоким потолком, довольно просторный, несмотря на отгороженный драницами угол, где зимой держали всякую народившуюся скотину. Феклуша тотчас же принесла ему пуховую подушку и набитый тряпьем тюфяк. Она поблескивала голубыми глазами, радовалась, что Куземко не сойдет со двора, что она будет видеться с ним, когда только захочет.

К ужину Куземку пригласили наверх. И когда он, с двух сторон оглаживая светлые волосы, чинно присел к столу напротив хозяина, Степанко, не скупясь, налил всем по чарке водки. Закусывали горячими шаньгами со сметаной и жареным луком. А ночью Феклуша снова приходила в подклет, и ночь показалась Куземке короткой, как одно мгновение.

Жить бы ему легко, беспечально, кататься бы что сыру в масле, да Степанко однажды похвалился на торгу молодым да сильным работником, слух сразу дошел до съезжей избы, и хитрый гусь Васька Еремеев смекнул, что это за человек. Куземку тут же затребовали в острог на воеводский сыск и расправу.

Дело грозилось бедой. Накануне казаки били челом воеводе на паскудство соборного попа Димитрия Клементьева. Три крестных хода к посевам было, а дождя бог не посылает, единая гроза — не в счет: дождь чуть брызнул над городом и свалился в тайгу. Немощен поп, слеп, к церкви и то ходит с превеликим трудом, разве послушает его Господь наш Спаситель Иисус Христос? Да ни за что! Это все равно, если бы воевода Михайло Скрябин пропойцу кабацкого слушал али разбойника лихого.