Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Хадак.

И прежде чем он успел рассмотреть дивный платок или сообразить что-нибудь, Санкай рывком накинула хадак ему на глаза. Когда же он отбросил платок вместе с ее рукой, парня уже не было рядом. Парень перемахнул заходную яму, выскочил в лаз и, распугивая на юру черное галочье, кинулся по изволоку в прибрежный тальник.

Казак у крыльца съезжей встрепенулся и загорланил:

— Братский убег! Кар-раул!

Крику тут же отозвался гулкий выстрел на площадке Спасской башни, а минуту спустя гневно ударил тяжелый набатный колокол собора, призывая служилых к оружию.

Киргизская земля начиналась у заоблачного Саянского камня и уходила далеко на север по Енисею, по Белому и Черному Июсам. Всхолмленная дикая степь, вдоль и поперек исхлестанная речками и ручьями, была одним огромным пастбищем для скота, по нему веками кочевали киргизы и подвластные им племена и роды. Круглый год под присмотром пастухов, а то и без присмотра кружили по степи табуны, стада и отары.

Земля делилась на четыре аймака: Алтырский, Езерский, Алтысарский и Тубинский. Во главе ее стоял алтысарский князь, кочевья которого были по быстрым Июсам, у бурного слияния их, и считались теперь центром всей Киргизской земли.

В то лето начальным князем енисейских киргизов был Ишей, сын Номчи. В молодости его называли в степи грозой русских, он много раз ходил войною под Красноярский, Томский и Кузнецкий остроги, дочиста разорял ясачные подгородные волости, угонял к себе полоняников и тучные табуны коней. И не было в суровом сердце Ишея жалости, когда в битвах лилась кровь, потому что он сам нетерпеливо жаждал крови, выискивая добычу, как голодный орел, парящий над степью.

Но за последние годы русские укрепились на Енисее, а помогавший Ишею в борьбе с ними контайша Богатур, верховный правитель Джунгарии, что кочевал в Великой монгольской степи за Саянами, заметно ослаб, понеся сокрушительное поражение в боях с кипчаками. Почуяв слабость давнего врага — джунгар, или, как их еще называли, черных калмыков, глава государства Алтын-ханов Гомбо Эрдени запугивал киргизов опустошительными набегами, вынуждая их постоянно платить дань — албан.

Ишей давал клятвы на верность — шерть — всем своим соседям и тут же легко нарушал их. Усиливались русские — Киргизская орда посылала ясак им, приходили за албаном джунгары и люди Алтын-хана — они сполна получали свое. Но русским тогда уже ничего не оставалось, русские гневались на Ишея.

В гости к Ишею неожиданно явилась старая княгиня Абакай с сыном Табуном и внуками. Улус Ишея стоял на берегу искрометного Белого Июса, где река, словно пытаясь запутать свои торопливые следы, делает замысловатую большую петлю у священной горы Онно. Улус был невелик: два десятка юрт выбежали на край ковыльной степи, уже пожелтевшей от зноя.

Ишей спокойной трусцой объезжал свои приречные пастбища и издалека увидел плывший в ковылях со стороны осинового лога караван, впереди которого на двугорбом, богато убранном верблюде мерно, как будто отсчитывая верблюжьи шаги, покачивалась киргизская княгиня Абакай, вдова мудрого Кочебая, когда-то делившего власть над степью с Ишеевым отцом Номчей и с самим Ишеем. Рядом с верблюдом, едва сдерживаемый всадником, приплясывал тонконогий мухортый иноходец Табуна, князец что-то горячо говорил матери, показывая рукояткой плетки на гору Онно с каменным сундуком на вершине. Об этом сундуке рассказывали в народе, что на нем в поздний вечерний час, когда жарко пламенеет заря и проблескивают первые звезды, любит отдыхать бог неба, отсюда он то и дело рассылает послушных духов по всем окрестным улусам, а духи те верно служат шаманам.

Ишей облизнул сухие полынные губы и гортанным окриком поторопил коня, направляя его по выбитой скотом тропке вдоль берега, встречь каравану. Заметили гостей и в улусе: от юрт, вздымая красную глинистую пыль, отделилась шумная стая всадников, сопровождаемых сворой свирепых псов. В низко припавшем к волнистой гриве коня головном всаднике Ишей сразу узнал своего второго сына — крепкорукого и храброго сердцем Иренека. Кому еще придет на ум так бешено скакать по степи в самую жару! Иренеку уже тридцать с лишком, родился он, помнится, в год Человека здесь же, на берегу золотоструйного Белого Июса. Если бы он не был так опрометчив, так сумасшедше горяч, его Иренек! Если бы умел сдерживать свой гнев! Может, тогда бы спокойно закрыл усталые глаза и умер старый Ишей.