Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Но стая с криком взлетела. И уже не веря в удачу — ворону трудно убить на лету на пятьдесят-шестьдесят шагов, — Маганах пустил стрелу. Тенькнула тетива, свистунка тонко запела, и ворона, что была ближе всех к стрелку, перевернулась через голову в воздухе и черным клубком рухнула вниз. А Маганах, обрадованный метким выстрелом, испустил гортанный победный клич, хрипло рассмеялся и, размахивая над головой луком, сколько было сил кинулся к распластанной на снегу птице.

Но из-за спины Маганаха неожиданно, крупными прыжками, выскочил матерый волк. Он пролетел всего в двух шагах от человека — Маганах мог бы луком свободно дотянуться до него, заметь зверя чуть раньше. Волк давно шел за пастухом, с ходу зарываясь в снег, когда человек останавливался и оглядывался. Волк боялся напасть на Маганаха, еще не совсем потерявшего силы, зверь шел и ждал своего часа.

Волк заметил сраженную стрелой ворону и теперь стремительно скакал к ней, буровя глубокие сугробы. Он был тоже голоден и, презрев всякую опасность, опередил спешившего к добыче соперника. Конечно, Маганах мог еще достать зверя стрелой, но какое-то время промедлил. Он только угрожающе крикнул сильному зверю:

— Ой!

Волк щелкнул оскаленными зубами, схватил ворону и все так же резво, прыжками, пошел под угор, делая частые петли. В дымной снежной замяти был виден лишь широкий темноватый ремень на его могучей спине и обвислый распушенный хвост.

От горькой обиды Маганах ткнулся головой в сугроб и в отчаянии замолотил снег кулаками.

— О-у-у! О-у-у! — совсем по-звериному кричал он. Кричал до тех пор, пока ему не перехватило горло. Затем в порыве досады и страха выхватил кривой нож из холодных деревянных ножен, чтобы одним ударом умертвить себя. И, уже готовый к смерти, он в то же мгновение вспомнил своего Чигрена. Вспомнил его красиво поставленные уши, его сильную грудь и тонкие, будто точеные, ноги. И опять закричал Маганах, но теперь уже тише, как бы внутрь себя:

— О-у-у! О-у-у!

Он долго сидел на заледенелом снегу и, растерянно оглядываясь по сторонам, думал, как же случилось, что он, лучший охотник степи, не набросил на волка аркан. Это его попутал сам Айна, которому почему-то не хочется, чтобы Маганах нашел и взял себе Чигрена.

Приближалась долгая ночь. Потемнели и скрылись из виду дальние горы, в черноте замигала над ними одинокая робкая звезда. Маганах должен был отдохнуть, и он опустился в ближний колок, набрал беремя сушняка и вскоре крепко уснул у разложенного на снегу костра.

Пастух надеялся, что завтра он выйдет к улусу на Интиколе. Но когда, еле живой, достиг этого степного озера, то увидел на голом его берегу только одни кучи навоза. Люди давно откочевали отсюда. На стойбище остался умирать лишь выхудавший до костей старый пегий пес. Он даже не поднял лобастой головы, не пошевелил облезлым хвостом. Только один его глаз, большой, выпуклый, медленно ходил за человеком.

Маганаха затошнило от нестерпимого голода, и он подумал, что нужно убить и сразу же съесть собаку. Маганах понимал, что иначе ему не выжить, что только в этом сейчас его спасение. Ведь степь мертва, люди покинули ее в ужасе перед монголами, никто в степи не накормит, а коз здесь еще мало. И пусть пес неимоверно худ — у него есть теплая кровь, которая вернет Маганаху силы.

Но, встретив мутный собачий взгляд, пастух пожалел пса. Во всей степи теперь было их двое, обездоленных, голодных, всеми покинутых. Пусть уж пес околеет сам.

Маганах с резким стуком вставил нож в деревянные ножны и, не оглядываясь, чтобы не было больше соблазна, побрел прямиком далее, словно слепой.

Киргизских князцов в монгольском лагере встретили, как нищих, презренных кыштымов. Никто из воинов, не говоря уже о зайсанах, не оказывал им подобающих знаков внимания, кормили их скудно, из тех же сальных котлов, из которых ели цирики, и бывало так, что князцам при дележке пищи доставались лишь обглоданные кости. Было обидно вдвойне: в котлах варилось мясо скота, насильно забранного монголами у киргизов. На глазах у Атаяха зарезали его любимого буланого жеребенка, которого князец растил и холил для своего сына. Стиснув зубы, Атаях глядел, как бился жеребенок, плотно прижатый к земле сильными коленями цириков, как учуял он князца и жалобным ржанием звал на помощь, звал хозяина в толпе чужих, страшных людей. Глупая и добрая скотина, разве могла она понять, что сам Атаях находится здесь почти в том же отчаянном положении. Улусы езерцев разгромлены и вконец разграблены, привольная степь опустела. Единственно, кто мог сейчас защитить киргизов, это дядя Атаяха, джунгарский контайша Богатур, но он был далеко за Саянами и еще ничего не ведал о разорительном набеге Алтын-хана.