Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— И чтоб доехать, Степанко, скоро и бесстрашно, — поднимаясь со стула, сказал Скрябин.

Когда Атаяху передали уклончивое решение воеводы, князец сделал вид, что ничего иного он и не ожидал: молча кивнул Ваське, говорившему воеводино слово, и направился к своему коноводу — диковатому, сторожкому сородичу. Все так же молча он рывком сел в седло и припустил в степь.

Наблюдая за удаляющимся киргизским послом с ухоженной галереи своего терема, Скрябин представил, как бы он поступил с прыткими монголами, будь у него в остроге хоть немного больше войска. Он немедленно бы отдал приказ выступать и, соединившись с главными силами киргизов, одним ударом разбил бы наголову монгольского Алтын-хана и тем заслужил милость батюшки-государя. Вот было бы на Москве удивления, было бы переполоху!

— Тот самый! — вспомнили бы о нем бояре и дьяки в Сибирском приказе.

Тот самый он и есть, Михайло Федорович Скрябин. Да не хватает у него в городе казаков да исправных пищалей. Киргизов ему тоже жалко, что безо всякой воинской защиты они перед Алтын-ханом, хотя воевода не мог забыть того, как унизил государевых слуг Якунку и Тимошку спесивый нехристь княжич Иренек, второй сын начального князя.

Степанко подогнал ременные подпруги на грудастом и крепконогом верховом коне, из мешка насыпал овса в переметные сумы под завязку и с гордым видом человека, призванного вершить важное дело, сказал наблюдавшей за ним Феклуше:

— Помолясь, завтра тронемся. Собери-ко хлебного припасу недели на две.

Феклуша от удивления раскрыла рот и суетно закрестилась на мужа. Подбирая подол летника, кинулась в подклет, вынесла в белой от соли тряпице с полпуда позеленевшего старого сала, тут же полезла в погреб за солеными огурцами и редькой. Все она делала споро, спешила, словно боясь, что Степанко передумает и никуда не поедет.

А к вечеру нарубила березовых дров и жарко натопила баню: Степанко до одури парился перед всякой дальней дорогой, ковшами пил белое вино, и потом никакая хворь в пути его не брала. И в этот раз он то и дело поддавал в раскаленную каменку устоялого, кислого кваса, лез в густой, обжигающий пар на высокий скользкий полок и остервенело стегал себя распаренным березовым веником, стегал по спине и по сухим ляжкам, по плоскому подвздошью и опять по спине. И поворачивался с боку на бок, обжигаясь и покрякивая, будто матерый селезень в камышах.

Феклуша с отменной любезностью встретила его после бани прямо на крыльце, багрового, разопревшего, в крупных горошинах пота на лбу. Кинула ему на костлявые плечи свои гибкие и ласковые руки, запричитала:

— Дай тебе Господь счастливую путь-дороженьку, сокол ты мой ясный! Да отступятся от тебя всякие напасти! Да вернешься ты домой цел-невредим!

Степанко со скукой выслушал медовые речи жены, а когда она кончила говорить, отвел от себя ее мягкие руки:

— Уж коли гораздо заегозишь, к Куземке иди. Все ж лучше, чем блудить без разбору.

— Эку напраслину несешь, Степанушко, лебедке своей белой! Не грех ли тебе! — засморкалась в платок она.

— Беда, как сладкопевна, лихоманка тебя возьми, — и, легонько отстранив ее, прошел в избу.

Ужинать за стол хозяин кликнул Куземку. Феклуша подала им только что вынутые из печи духмяные шаньги со сметаной и капустный пирог из ситного теста. Были на столе малосольный хариус и горкой на тарелке осетровая икра. Степанко не жалел водки, наливал полные чарки всем троим, брал свою чарку подрагивающей рукой, запрокидывал далеко назад лысеющую голову и медленно, глоток за глотком, выпивал вино, затем хватал припасенную загодя ложку с икрой, громко чавкал и, проглотив закуску, облегченно вздыхал и гладил себя по животу:

— Ух ты, шалая!

Куземко снисходительно посмеивался слышанной им не раз хозяйской шутке. Смеялась и Феклуша, однако не столько от привычных ей мужевых ужимок, сколько от переполнявшей ее радости, что Степанко завтра съедет со двора. Она уже и так не делала секрета из своей радости, и Степанко, видя ее нетерпеливую суету, все понимал и не злился. А чего ему злиться? Другие-то продают и по малой и большой цене и меняют своих жен. А то казаки, возвращаясь из Москвы, женятся, вовсю пользуются женою до Красного Яра, а тут дарят ее дружкам, меняют на кобылу или на корову. А то отдают женок в залог.

Феклуша, чего уж Бога гневить, дорожит мужем, заботливо обихаживает его, ладно ведет большое хозяйство. Если ж когда ненароком забалуется с Куземкой, так какой в том грех! Сам-то Степанко слаб для гладкой такой маралухи, немощен, много ли с него возьмешь! Пусть милуются себе на здоровье, пусть, все Феклуша будет как-нито подобрее к мужу.