Олеся Куприн - Южные помидоры - рассказы о доме с синей дверью и черешневом компоте

В следующий раз, когда представилась возможность вернуться домой — к парному молоку, к любимой с детства кукурузной каше и карасям с переливчатой чешуей из всем уже знакомого ручья, Лидочка была счастлива уже только тем, что скоро придет автобус и ее будет ждать дорога.

Но дома было неспокойно, темно и тревожно. Полка с платьями оказалась пуста. Бабушка бросилась к маме с расспросами, и та призналась, что платья давно продала. Денег не хватало, а их все равно никто не носил.

И это было как начало конца: маленькая девочка, которая давно выросла, до самого утра рыдала над потерянным и никого не винила. Ее мама не была жесткой или бессердечной, просто не разделяла этой одержимости, оставаясь всегда сдержанной и практичной.

Позже мою бабушку ждало еще много трудностей и потерь, тяжелая работа и тяжелые люди. Но было и много хорошего: дом, который они построили с дедушкой вдвоем, не теряя надежды, что вместе со всем справятся, дети, которых вырастили честными и умными, и даже чулки и платья, которые много позже наполнили ее шкафы. Но тех, самых первых, желанных нарядов ей было не забыть.

Ребенком, впервые услышав эту историю, я горько плакала и обещала купить бабушке все платья в мире! И важно было только одно — сдержать слово теперь, когда я могла.

170 см назад меня не было.

Не было носа с горбинкой, родинки на коленке, не было крохотного шрама под левой лопаткой. Мои волосы не вились бесконечными спиралями, коленки не стукались и не саднились об асфальт. Никто не рисовал на обоях в прихожей, не украшал синим фломастером гарнитур и не резал из штор елочки. Некому было покупать желтого жирафа, верблюжий свитер и скакалку. Не было ничего, так мне казалось.

Тогда моя мама разбирала в кинотеатре тяжелые бобины и ставила фильмы, строго наблюдая за тем, чтобы пленка крутилась верно. У мамы были светлые волосы, высокие каблуки и красивая плиссированная юбка — я это помню по черно-белым снимкам из семейного альбома, который теперь у нас есть. Папа наблюдал за мамой, решал, что она красивая и им надо дружить. Я не делала ничего, я даже не знала, что буду.

28 лет назад меня не было. Но было имя, которое любила моя мама, и назвала бы им любого ребенка, который бы у нее только родился, мальчика или девочку, это совсем не важно. Был папа, который возил домой огромные связки зеленых бананов, исчезавших, так и не успев созреть, и не спорил насчет имени, в уме прикидывая, что все-таки будет, если родится парень.

А потом был март, северный снежный месяц, не похожий на южную весну, март, который не знал, что зима закончилась. В марте случилась я — девочка с большими глазами и носом. Папа стал папочкой, и все сложилось.

А после были торты, тяжелые и густые, с увесистыми масляными розами, складками крема и безе, и обязательные тюльпаны — мне и сегодня дарят их в тот самый день. Когда цветочные рынки наполняются хрустом ломких тюльпановых стеблей, я знаю наверняка: скоро мой день рождения. Я жду, что кто-то из моих друзей приготовит мне торт, ведь праздник не наступит, если не съешь кусок шоколадного пирога, — если не попробуешь сладкого, то совершенно никакого чуда не произойдет.

Слева от входа стоит комод, не такой грузный, как я всем рассказываю: не такой важный. За комодом, по левую руку, если стоять лицом к раковине, маленькое хрупкое окошко в прихожую: одну его половину, выглядывая из соседней комнаты, заслоняет шкаф, через вторую тоже ничего не видно.

Над раковиной сетка с тарелками, большой жестяной стакан со столовыми приборами и дуршлаг. Зимой дуршлаг остается забытым — он ждет лета и спелых ягод, но сейчас не о нем.

За раковиной снова окна, но эти два ведут во двор. Летом через них видно густой виноградник, поздней осенью и зимой окна показывают снег. Чуть правее от окон плита, старенькая, с тяжелой скрипучей дверцей и большими железными конфорками: они светят ровным синим пламенем, когда затевается обед или подогревается чайник.

Следом за плитой стол — круглый, деревянный, немного рассохшийся от жара плиты. Первым к нему придвинут дедушкин стул — он широкий, с высокой спинкой, иногда стул думает, что он важнее и значительнее комода, в такие минуты на нем становится неудобно сидеть. Затем, прячась под краем скатерти, стоит задвинутый синий табурет — широкие негладкие доски его сиденья щиплют тебя за ноги, если ты недоволен ужином и ерзаешь в нетерпении, желая уйти. Рядом с табуретом два строгих подтянутых стула: они выглядят так, словно на них надеты тесные костюмы, и им не вздохнуть. Стулья остались от какого-то гарнитура и, очевидно, совершенно без уважения относятся к синему табурету, мнят себя аристократами.