Ангел Каралийчев - Рассказы

Когда он подъехал к воротам своего дома, в городке Средногорья, спящем кротким сном, конь его зашатался, он тяжело и отрывисто дышал и обливался горячим по́том. Вокруг царило безмолвие. Какая-то цикада тянула сонную песню в листве лозы, что закрывала своей тенью половину двора. Сквозь ее листья никак не мог пробиться во двор сдавленный свет; Бойкино окно светилось.

Момчил тяжело перепрыгнул через забор. Большой белый пес бросился ему навстречу, тявкнул, узнал хозяина и замолчал. Стал вертеться в ногах, махал хвостом, ластился. Момчил прошел под темной лозой, со стуком поднялся по лестнице и ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался. Он ударил еще раз, и еще.

— Кто там? — послышался в скважину испуганный голос Бойки.

— Бойка, это я.

Дверь приотворилась, и Момчил вошел в дом. Перед ним стояла Бойка, глаза ее были затуманены страхом, усталостью и чем-то другим. Момчил очень хорошо знал, чем. Сердце его словно ожгло ядовитым огнем. Волосы у нее черные, мягкие и спутанные, как только что скошенная трава. В этих волосах рылись чужие пальцы. На плече видны два красных пятна. Почему она его не прикроет? Какая она томная и красивая! Жена встала с постели, испуганная стуком в дверь. Она встала встретить мужа. На губах у нее даже дрогнула влажная улыбка.

— Почему ты вернулся?

Момчила бьет дрожь. Он теряет ее! Еще минута — и он заревет, начнет бить, крушить. Но в тот миг, когда рука его холодеет, готовая занести кулак, из спальни доносится голос ребенка. Этот милый голос останавливает его. Укрощает бешенство в крови, как тихое материнское слово. Разрывает черную пелену перед глазами, как весеннее солнце разрывает дождевую тучу.

— Вернулся, чтобы посмотреть на сына, — говорит он, а сам ничего не видит перед собой. — Вечером, как приехали мы в татарское село, старая хозяйка гадала мне на кофейной гуще. «Этой ночью, — говорит, — будет пожар в твоем доме, все огнем сгорит! Спеши, спасай невинную младенческую душу!» Сказала она мне это, бросила чашку на землю и разбила ее, чтобы предсказание не сбылось.

— Поэтому ты бросил и стадо, и чабанов? Поверил слабоумной бабке! Какой ты смешной, Момчил! Видишь — и дом твой цел, и я… — она потянулась обнять его, но Дамян снова подал голос в колыбели. Момчил отстранил ее:

— Иди к ребенку!

Бойка будто этого и ждала. Она живо вернулась в спальню, скрылась за дверью. Прошелестела ее рубаха.

Момчил не двигался с места. Он поднял руку, отер со лба горячий пот и смахнул что-то, что мешало ему ясно увидеть свой дом. В глаза ему бросился очаг. Видно, здесь горел нынче вечером сильный огонь, светилось для кого-то. Теперь все кончено, и огонь угас. Только тихий белый пепел покрывает угли. Посуда свалена в беспорядке. Дверь в спальню чуть приоткрыта. Там Бойка кормит его ребенка. Его сына. Желтый свет залил порог — буковое бревно. В спальне догорает свеча. Отчего они ее не погасили, когда легли?

Он шагнул вперед, толкнул дверь и прежде всего другого увидел кровать. Она измята. Одна подушка валяется на полу, на ней — отпечаток тяжелой ноги, так показалось Момчилу. Бойка сидит к нему спиной возле колыбели. Кормит ребенка. Какая добрая и заботливая мать! Глухой час ночи. Нигде ни звука, только сдавленно прокричал петух да Дамянчо шумно глотает теплое материнское молоко. Ничего другого не слышно. Из-под отброшенного стеганого одеяла виден краешек серебряных ножен. Эти ножны вместе с острым чабанским ножом Момчил когда-то привез из Адрианополя, чтобы порадовать своего приятеля Ивана. Какая тонкая работа. Стебель тянется вверх, выпускает бутоны — как живые, вот-вот лопнут. А на самом верху стебля — тоже бутон, не цветок. И не поймешь, что такое покажется из этого бутона, что это будет за цветок.

— А теперь оставь ребенка и иди позови Ивана из горницы! — далеким, глухим голосом сказал Момчил. Его слова будто ледяной водой окатили его жену.

Бойка положила ребенка в колыбель, будто выпустила из рук камень, и повернулась к мужу белая, как полотно. Попробовала схитрить:

— Что ты говоришь? Откуда взяться Ивану в горнице?

— Я не знаю, зачем он пришел. Иди позови его, пускай сам скажет, — тем же голосом повторил Момчил.

Молодая женщина, прикусив губы, встала, пошатнулась, потом покорно пошла открыла дверь в горницу. Быстрый свет скользнул в темноту и озарил лавки, устланные пестрыми половиками, яркие вышитые подушки, развешанные по стенам старые, прокопченные временем картинки, низенькие треногие табуретки. У окна неподвижно, как каменный, стоял Иван. Без шапки. В вышитой рубахе, опоясанной ярким синим поясом, в арнаутской расшитой абе, с двумя рядами золотых пуговиц, круглых, как виноградины, — приоделся! Момчил шагнул к нему. Впился глазами в ровные ряды желтых пуговиц.