Ангел Каралийчев - Рассказы

— Кого?

— Татар.

— Очень мне нужны татары! Не хочу чужой веры в доме! Для чего ты мне их сюда водить будешь!

Момчил подумал: «Иван тоже не любит татар».

— Дай руку! — сказал он.

Бойка протянула руку. Широкий рукав рубахи сполз к плечу, оголив руку, белую и нежную. Момчилу жадно хотелось погладить эту нежную руку, но он не посмел.

— Слушай мой наказ. Когда пойдешь к тетке, не надевай ту тонкую да узкую безрукавку, шитую золотом, что я привез тебе прошлой весной. Не надевай золотое монисто на шею и не щурь глаза, когда смотришь на Ивана. Слышишь?

— Отчего ты мне это наказываешь?

— Оттого, что ты красивая.

— Ну и что, что красивая? — играла словами Бойка.

— Загорится он.

— Кто?

— Иван. Я его знаю, он на красоту слаб.

— Но ты и меня знаешь.

— Хорошо знаю, потому и прощу.

— Что ты хочешь сказать? — Бойка с укором глянула на мужа. Зеленая влага в ее глазах вспыхнула, как подожженная ракия. — Господи, как тебе не грех? — сказала она, и две слезы, как зеленые дождевые капли, блеснули под ресницами. — Так ли ты прощаешься со мной? Едешь в дальний путь, а сам норовишь укусить, — говорила она сквозь слезы. — Отчего и ты не останешься дома? Останься, поедешь вместе с Иваном.

Момчил принялся гладить ее мягкие волосы, наклонился с седла, коснулся губами ее лба, вдохнул теплое дыхание жены, вытер ладонью слезы, стекавшие по загорелым щекам.

— Не надо, — сказал он, — не сердись, ты знаешь, как я боюсь потерять тебя. До свиданья, росинка моя!

Он толкнул коня, выехал в открытые ворота, повернул наверх по каменистой кривой улице и скоро скрылся за густой листвой придорожных деревьев. Две птицы, испуганные топотом коня, выпорхнули из листвы и взвились в небо. Бойка стояла у открытых ворот с ребенком на руках, пока не высохли слезы. Потом повернулась и живо пошла к дому, мимоходом протянула руку к забору, сорвала алую мальву и воткнула ее в волосы надо лбом.

Тонкий окровавленный рог месяца трепетал над копнами хлеба, стоявшими в ряд на пустом, чисто выметенном току златодольского татарина. Момчилово стадо заполнило весь двор, черные овчарки смирно лежали у ворот, привязанный конь фыркал под грушей. Все уже спали: молотильщики, которых нанял татарин, — возле копен, утомленные дальней дорогой Момчиловы товарищи — в горнице, дверь которой открыли от духоты; спали и овцы, будто диковинные черные плоды. Один Момчил лежал без сна на галерее, смотрел на плетень, где белели два черепа с пустыми глазницами, надетые на колья калитки, что вела на ток. Сердце его задыхалось от темной тоски: назад!

Он беззвучно говорил:

— Как я люблю тебя! Но твоя душа — как птичка, она бежит от меня. Сядет на плечо и смотрит чудным взглядом, волнует сердце, и я весь замираю. Начнет петь — я стою как немой, слушаю; будто льется на меня медовый дождь, будто весенний ветерок гонит облака. Рука моя тянется погладить тебя, пересохшие губы ищут твои влажные губы. Я тянусь к тебе, но только дотронулся — ты улетаешь, исчезаешь в листве на целые дни, на годы. Только трепет листьев да капли росы, что падают с потревоженных веток, показывают, что ты там. Но где ты?

А Бойка со смехом отвечала ему. Ах, этот смех!

— Да ты бредишь! Я здесь, обними меня посильнее! У тебя такие большие и силные руки, а ты не смеешь схватить меня и прижать к себе так, чтобы у меня дух занялся и в глазах потемнело. Ты боишься. Почему ты боишься меня?

— Боюсь, потому что знаю, что потеряю тебя.

— Ничего ты не знаешь. А бояться я должна больше тебя, потому что в Адрианополе много белолицых ханым, а ты полон сил и красив…

Момчил приподнялся. Ведь покидая дом, он обидел жену! Сейчас Бойка лежит ничком на постели и плачет. Его жена — как осиновый листок: дрожит от самого малого ветерка. От любого пустяка готова заплакать. Он должен вернуться, осушить эти слезы этой же ночью, сейчас же. И он обнимет ее сильно, чтобы у нее дух занялся, и… Он встал. Спустился с галереи, посмотрел на высокие, маленькие звезды, что мерцали как светлячки, нашел Наседку — Большую Медведицу. Она только что взошла, ее цыплята разбежались по небу, клюют золотые зерна. Не успеет заря одолеть полпути к небу, а он уж вернется. Еще до рассвета будет здесь. Никто ничего и не узнает. А если и опоздает — его подождут, овцы никуда не денутся.

Он быстро отвязал коня, провел его меж овец, они зашевелились, сонный колоколец тихо звякнул и тут же умолк, одолеваемый дремой. Момчил отпер калитку, тихо отодвинул деревянный засов и повел коня в поводу. Вышел на улицу, притворил калитку и сел верхом. Застучали копыта. Он мчался по холмам, по глухим темным долинам, по посеребренным звездами и месяцем русалочьим полянам — домой осушить слезы своей жены…