Омар Кабесас - Горы высокие...

Бедненькая моя собачка-авокадочка! Так их называют за то, что они паданцы авокадо едят в асьендах, тем только и живы. Но я-то своей голодать не даю. Всегда кинешь ей лепешку. Она, как и мы, с солью любит. Правда, иногда уходит искать чего-нибудь своего, собачьего, а то и авокадо наестся. Откуда мне знать?

А теперь собачка лежит побитая, глаза такие жалостливые, полные слез, хочет вымолвить что-то языком, которого я не понимаю — труднее английского. Все глядит и глядит на меня, будто старается объяснить, чтоб я поняла.

Говорят: научить человека лаской, а собаку — таской. Но это только так говорят. А иногда и совсем наоборот бывает: собаку ласкают, а человека бьют. Собака — хозяйка наша. Красивая, кофейной масти, шерстка мягонькая, головка словно свеколка, а глаза будто искорки. Кто же тебе ребрышки посчитал?

У собак есть что-то от нас, а что-то от бога. Они тоже или в ад, или в рай попадают. Что заслужат. Им тоже выпадают то милости, то наказания. Так со всякой домашней скотиной бывает. Мне тяжко смотреть на тебя, моя собачка, видеть, как ты ворочаешься, чтобы улечься поудобней, чтоб не так больно было. Собаки лают на луну. А какое у собак чутье? За лигу опасность чуют. «Уаа, уаа» — голосят они, словно новорожденные дети. Стоит услышать где-то далеко собачий вой, как нас страх начинает одолевать. Значит, смерть близко бродит.

У нас постоянно было две собаки. Одна всегда в бегах, а вторая — вот эта кофейная — с нами. Недавно та, которая все время убегала, околела. Заводить взамен ее новую что-то не захотелось.

Каждую собаку, которая в доме у вас жила и потом подохла, зарывать в землю надо. Зачем бросать на съедение стервятникам? Вдруг у собаки тоже душа есть? Значит, лучше захоронить.

В селении нашем собак больше, чем людей.

А в семье нашей? На первом месте дети, потом двоюродные братья, дедушки, бабушки, родители, а уж потом собака. Как же без нее?

Я только на минуточку задумалась о том, что вам рассказать. Этих людей я повстречала на дороге. Они были одеты в пеструю желто-зеленую военную форму, хорошо вооружены. Только я с дороги свернула: вижу — идут навстречу. Своими ножами срубают и чистят стебли сахарного тростника, сосут их, весело разговаривают между собой о чем-то, громко смеются, будто они одни и кругом никого нет. Я шла с детишками, самого малого за спиной несла и все подгоняла:

— Поживей, а ну поживей!

Так вот, значит, идут они, стебли тростника свежего посасывают. Ясное дело, на плантацию чью-то залезли да и срубили. Вижу, веселые они, смеются. А ведь смеяться на людях им нельзя. Я решила, что лучше сделать вид, будто не замечаю их. Какое мне дело до этих бандитов?

Мама мне всегда твердила, что я отчаянная бунтарка. А папа говорил, что это не бунтарство, а характер. Я на дух не переношу эту публику, которую властью называют. И как бы я маму ни любила, я все равно с ней не согласна, когда она говорит, что они выполняют свой долг и за это им платят. Это неправильно. Им платят за то, что они убивают. Вот какой у них долг.

— Значит, убивать — их долг? — пристала я как-то к отцу.

Он ответил:

— Примерно. — И добавил: — Они режим защищают, потому и убивают.

Тогда я ему и говорю:

— Но это же нехорошо!

— А разве я тебе сказал, что это хорошо? Сколько себя помню, власти всегда так делали: сначала стреляют, а потом выясняют. Потому я и понимать их научился.

Так что мало ругать — ненавидеть их надо! Вот и я стала кое в чем разбираться. А маме отец сказал:

— Это сознательность, а не бунтарство.

Мой отец состоял в федерации. Он туда одним из первых записался. Мне он частенько говорил:

— Единственный способ защитить наши интересы — это объединиться и стать, таким образом, еще сильнее.

Так он меня учил. А еще говорил, что я у него умная родилась и что он знает почему.

— Конечно, сам-то я невелик грамотей. Только пять классов кончил, но все же кое-что соображаю. А все это из-за бедности нашей. Да и сейчас много чего еще понять не могу.

Отец мой — человек откровенный. И хотя уже старый, но бодрый. Постепенно мне становилась понятнее наша жизнь и то, почему мы бедные.

— Вот я тебе и говорю, — учил отец, — у тебя это не от бунтарства, а от сознания идет.

Я очень люблю своего отца. Он мне так нужен, мы столько с ним переговорили! Я чувствую, что ему нравится больше со мной разговаривать, чем с мамой. Со мной он говорит про все серьезное, а с мамой, конечно, про дела житейские, вроде того, что тортильи надо потоньше делать, что от фасоли и маиса ума не прибавится. Хотя сыт от них и будешь, но все равно трудно человеку всю жизнь с пеленок до последнего вздоха есть только тортильи да фасоль: утром лепешки с фасолью, днем фасоль с лепешками, а вечером опять лепешки с фасолью.