Омар Кабесас - Горы высокие...

И вот теперь мы снова ехали на грузовичке по тряской дороге. Ландшафт постепенно менялся, и вот нас окружает знакомая мне с раннего детства картина: плоды земляничного дерева, камни, ящерицы игуаны, раскаленная от солнца земля. По мере приближения к городу в памяти всплывали эпизоды прошлого. Детство, юность… Увидев земляничное дерево, я вспомнил патио родного дома, где росли такие же деревья… отец часто отламывал ветку, чтобы наказать нас за плохое поведение.

Через восемь часов пути, уже к вечеру, мы прибыли в Эль-Саусе, где собирались сесть на поезд. Мне вспомнилось, как я впервые поехал на леонском поезде, и я снова вернулся в детство… Как легко и быстро перебираются с одной ветки на другую обезьяны, так и мысли мои с такой же быстротой перескакивали от детства к юности, от гор к городу, от прошлого к настоящему.

Улицы Эль-Саусе были немноголюдны, и мы направились к станции. Не доходя до вокзала, я увидел стоящий на путях огромный поезд, длинный-предлинный, черный и старый, как тот поезд из детства… Мне показалось, что застыло время, потому что это был тот же самый поезд из детства, были те же платформы, те же люди, те же голоса… «Холодная вода… холодная вода… Свинина с юккой… свинина с юккой…» Те же самые продавщицы лепешек, те же грузчики, которые взваливают мешки на плечи, взвешивают груз на весах, накладывают его на тележки, чтобы потом подвезти к поезду… Кто-то пил напиток гуаро, на платформе валялись детские игрушки, на углу улицы застыли в ожидании молоденькие девушки, на другом углу находились помещения для игры в бильярд. И всюду плыл знакомый станционный шум — переговаривались люди, которые несли кур, различные безделушки, сумки с фруктами и овощами; шли крестьянки из соседних деревень, их ярко накрашенные губы пылали на солнце; торопились толстушки в передниках; пьяный возница упал с лошади; какие-то мужчины ловили и связывали визжащих свиней, чтобы отправить их куда-то поездом… Крестьянки с испуганными лицами… торговцы, предлагающие мазь, которая лечит от любых, даже самых страшных, болезней… тут же гвардеец на углу — тот же самый гвардеец, который стоял здесь и раньше…

Мы пошли купить билеты. В коридорах вокзала все так же пахло мочой, даже в том месте, где с компостером в руках стоял контролер, человек с псиным лицом, очень похожий на шпика. А через некоторое время послышался привычный звук свистка и все заторопились. Контролер высаживал детей из вагонов поезда и кричал кому-то: «Подожди-ка минуточку!» Женский голос просил: «Дай мне немного холодной воды…» Кассир протягивал из окошка руку и кричал кому-то вслед: «Верни, верни мне сдачу!..» Но вот поезд трогается, и мы берем курс на Леон. Машина времени вращается все быстрее и быстрее, уже не чувствуется пыли, а перед нами наконец открывается то, чего мы не видели столько времени — белые поля хлопка. И снова наплывают воспоминания: трейлеры выходят рано утром, когда еще не рассвело; они перевозят сборщиков хлопка; среди них много женщин, одетых в мужские рубашки и мужские шляпы; все отправляются на уборку хлопка. Отец мой всегда сердился, потому что поденщики, которые работали у него, уходили на сбор хлопка, где им платили больше, чем в других местах…

Поезд летел с тем же шумом и вскоре оказался у станции. Началась посадка, затем послышался удар колокола, и поезд снова тронулся. Мы приближались к Мальпасильо, и я вдруг ощутил какой-то дискомфорт. И нервничал, все больше понимая, что мне снова предстоит встретиться с Леоном, со своим прошлым, которое не выходит у меня из головы. Когда поезд стал приближаться к Мальпасильо, я неизвестно почему сжал кулаки, вдавился в сиденье, будто собираясь катапультироваться. Мы решили выйти на станции Мальпасильо и отсюда добираться до Леона. В Мальпасильо мы не стали выходить первыми, а решили подождать, пока схлынет основной поток пассажиров, и смешаться с толпой продавцов холодной воды, торговок овощами, одеждой, сувенирами. Там, на станции, я вдруг почувствовал себя беззащитным. В горах мы долгое время не общались с жителями окрестных деревень, привыкли каждый день видеть одни и те же лица наших товарищей. Мы привыкли к тому, что на нас никто не смотрит. Здесь, в Мальпасильо, я вдруг почувствовал себя незащищенным…

И вот я на улицах Леона. Меня охватил страх, ведь сам я родом из Леона, и наверняка здесь есть люди, которые хорошо знают меня в лицо: товарищи по классовой борьбе, многие приятели, оставшиеся в Леоне, соседи, девушки… У меня возникло ощущение уязвимости и некоторой «обнаженности», и это ощущение все усиливалось. Это в горах ты ходишь с пистолетом, винтовкой, пулеметом или карабином, и они у тебя всегда заряжены, в рюкзаке всегда имеется необходимый запас продуктов; в горах ты вполне полагаешься на себя самого и чувствуешь, что оружие обеспечивает тебе своего рода безопасность: винтовка постоянно с тобой, ты спишь и крепко держишь ее в руках, а если купаешься, то оставляешь ее на берегу, и все внимание сосредоточено на ней. В горах оружие становится твоей неотъемлемой частью, и если ты спотыкаешься в горах о камни, то прежде всего стараешься уберечь оружие, а не руку. Тебе начинает казаться иногда, что руку даже сломать не жалко, только бы была цела винтовка. В горах ты начинаешь боготворить винтовку, придумывать ей ласковые названия. Например, Аурелио Карраско ласково называл свою винтовку «жеребчиком», а другой товарищ, у которого приклад у винтовки был черного цвета, называл ее «негритянкой». У меня же был карабин, с которым я не расставался даже во сне, и я дал ему кличку «пелуче».