Герман Кант - Остановка в пути

Я был счастлив, оттого что держал в руках книгу. Если бы мне пришлось объяснять, в чем заключалось мое счастье, я был бы в затруднении, как и всякий другой. Но я знал бы, с чего начать: я завел бы речь о книгах. При этом, правда, выползли бы на свет божий знакомые истории о чердаке, и о выкраденной лампе, когда все легли спать, и о руготне, что глаза порчу, но все это была бы речь о счастье.

И если б мне вдобавок пришлось объяснять, что особенно точило меня, пока я ждал, чтобы у меня вновь отросло мясо на пальцах, то я сказал бы о книгах, которых мне так не хватало. Хотя кое-какие книги все же имелись, и даже в лазарете в Пулавах, но кто не входил в одну из разбойничьих шаек или не желал платить непомерную плату — пайку сахара за день чтения или полпайки хлеба, — тому, как и мне, оставалось только мысленно перечитывать все книги прошлых лет.

Однако в тот день, который я считаю мартовским и о котором твердо помню, что ранним утром я еще был счастлив, у меня все-таки оказалась книга. Эрих, примкнувший к лейпцигской шайке супокрадов, в порыве мягкосердечия дал мне Шторма, дал просто так, как память о давних временах в лодзинском лазарете.

Понятно, Шторм не пользовался таким спросом, как Йон Книттель [11] Книттель, Йон (1891—1970) — швейцарский писатель. , дома, на моей родине, Шторм стоял где-то далеко позади Густава Френсена [12] Френсен, Густав (1863—1945) — немецкий писатель, один из популярных представителей так называемой «областнической литературы». , и не только потому, что жил в далеком Хузуме, а Френсен — в близком Мельдорфе. Шторм был для нас чем-то вроде братьев Гримм, а Френсен чем-то вроде Йона Книттеля. В школе мы учили «Октябрьскую песнь» и «По степи» [13] Стихотворения Т. Шторма. , и еще до того мы слышали о «Маленьком проказнике» и о «Фее дождя» [14] Сказки Т. Шторма. но «Йорна Уля» считали куда занимательнее, и еще мы знали, что книги Френсена переведены на сорок языков и что их не меньше трех миллионов штук.

Я жутко злился, когда какой-нибудь мой соотечественник, уроженец Южной или Средней Германии, догадавшись о моем происхождении из Шлезвига, едва слезу не пускал и бормотал: «о дымкой затянутый город у моря…» [15] Стихотворение Т. Шторма «Город».

— Но это же о Хузуме, — говорил я.

— Ясное дело! — говорил он, твердо уверенный, что Марне — пригород Хузума, а Теодор Шторм — мой ближайший сосед.

Но вся моя тоска позабылась, когда Эрих дал мне книгу; наконец-то у меня книга, а Шторм, что ни говори, все-таки мой земляк.

Как шлезвигцам это удавалось, не берусь сказать, но они, видимо, ловко увиливали от плена; в лагерях их было так мало, что о землячестве и мыслить нечего было, не говоря уже о том, чтобы составить фризскую команду, о каковой я временами мечтал, прежде всего для борьбы с разбойными кёльнцами, лейпцигцами и венцами.

Я добровольно вызвался дежурить и с тачкой, уставленной парашами, прошел по всем отделениям, пока врачиха не застукала меня и не погнала назад, на нары, чтобы я не навредил пальцам, но я ведь только затем бегал, чтобы прислушаться к разговорам и по северному тягучему говору распознать земляка.

Мне не повезло; я нашел всего-навсего одного маклерского помощника из Тондерна, да и тот намалевал у себя на шапке «данеброг» [16] Датский национальный флаг. и держался, точно непризнанное перемещенное лицо.

Зато у других случались поразительные встречи; у дистрофиков один торговец сигарами из Дессау лежал рядом со своим бывшим продавцом, оба хоть едва ворочали языками, а рьяно обсуждали проблему недоброкачественной окраски оберточных листов. Позднее, уже в лагере, я знавал отца с сыном, они вечно цапались, и там же член суда из Вестфалии разгуливал под руку с парнем, которого он некогда засудил за бродяжничество.

И все-таки мне повезло, я наткнулся на Шторма; я говорил себе, прислушиваясь к нему: это же лучше, чем, скажем, мясник из Рендсбурга или, чего доброго, директор школы из Марне. Да, рассказы Шторма я не столько читал, сколько слушал, из-за того, конечно же, что я напрасно искал собеседника и что в лазарете царила какая-то дурацкая атмосфера; в этом было что-то новое, обычно я принимал рассказ как нечто завершенное; а теперь я присутствовал при его создании. Дело было, понятно, еще и в том, что я все эти рассказы уже читал и знал, чем они кончаются. Я знал, что ничего не получится у Рейнгарда с Элизабет, а читая историю Ганса и Гейнца Кирхов, я огорчался уже тогда, когда все еще было у них в полном порядке.