Вадим Сикорский - Капля в океане

Вскоре переход на новую работу состоялся. Ему даже предоставили место в гараже для его личного автомобиля: два года Юлиан восстанавливал приобретенную задарма развалину. Мила и в его однокомнатный рай не переехала, иногда появлялась и встречалась со знаменитостями, у которых он чинил унитазы. Еще уверенней и чаще называла его ненормальным и простить ему «слесарное сумасбродство» не могла никогда.

Теперь, лежа в ванной, Юлиан вспоминал, как в канун суда мылся последний раз, а едва тогда вылез из ванны, позвонил жене. Она сказала, что встретиться им никак невозможно, заболела и у матери плохо с сердцем.

Тогда, четыре года назад, стоя в намокших туфлях и слушая объяснения Милы после той п о с л е д н е й в Москве ванны, он поверил ей, а через час позвонила сама теща. Юлиан ей сразу: «Не беспокойтесь, не расколюсь на суде». А она: «Нам бояться нечего, ты во всем признался, а свидетелей нет». А за неделю до этого был странный анонимный звонок, ему показалось, что это голос Милиной соседки, сообщившей: «Мила крутит с каким-то генералом». Он не поверил, да и не было сил поверить! Рассказал Миле, она назвала это бредом, заявила, что это проходимка какая-нибудь, желающая их разбить. И только через два года, в тюрьме, вернее, в колонии он узнал из письма ее матери, что это была правда. Конечно, во всем тогдашнем поведении Милы чувствовалась режиссура тещи. Однажды теща устроила ему веселую жизнь. Он лежал тогда дома в гипсе с переломом лучевой косточки на ноге. Мила уехала на хутор, на Украину, на все лето. Юлиану сейчас все так отчетливо вспомнилось, что даже вода в ванной словно похолодела. А тогда нога болела нестерпимо. И вот неожиданно, как ревизионная комиссия, нагрянула теща, Ксения Алексеевна. Приехала не помочь, а попросить денег «для Милка» — так она звала дочь. Пришлось занять у соседей, поскольку наличных было в обрез. Застав у него молодую соседку, Ксения Алексеевна расцвела, была с ней приторно любезна, рассыпалась в комплиментах. Взяла деньги и исчезла. Как выяснилось, она в тот же день отправила Миле донос: «Юлиан «под присмотром» молодой красотки, ну ты сама понимаешь, Милок». И так далее… Вскоре он получил письмо от Милы, гром среди ясного неба! В письме кратко объявлялось о разрыве: «Все кончено, видеть тебя не хочу!» Как приговор.

На крымском направлении летом поезда практически недоступны, и он решил ехать на машине, и черт с ногой. Позвонил на работу, оформил как отпуск, добавил: «По сердечному делу бюллетени тоже надо давать». Не забыл на всякий случай треногу и весь худинвентарь, инструмент для резьбы по дереву и «Книгу Потрясений», куда записывал и стихами и прозой, и уехал. Слава богу, левая нога нужна только для сцепления, нажимать гипсом, пяткой, еще можно, не очень больно. Всю дорогу думал о Миле, ужас и боль от ее письма и чем дальше, тем больше. Разлетелся к ней! А что, если от ворот поворот?

О, как он все это помнит! И того профессора не забудет! После полудня тогда была какая-то не русская жара. Толстяк голосовал на шоссе, седые волосы по-женски развевались. Профессор был в белой рубашке, с букетом цветов. Ему, Юлиану, тогда очень хотелось говорить — с кем и о чем угодно! Каждое слово, каждая фраза общения действовали словно бы ему ставили медицинские банки, оттягивали кровь от больного места. Из ста километров с профессором сорок все же были разговорными, легкими, почти веселыми. Они принесли облегчение. Он обещал написать профессору и написал. Хотя вначале они и говорили только о его боли, то есть о Миле. Он так сблизился с профессором, словно каждый километр был неделей доброй совместной жизни. Лицо профессора розовое и руки розовые, послебанной свежести. Свежий, здоровый, чуть улыбающийся, умиротворенный. Во Мценске вывалился из машины словно желток из яйца.

Говорили о технике, о физике. А Юлиан вдруг подумал с досадой и болью: все равно жена сильнее. Тут космос, и мысли, и философия, и техника. А она все закрыла своим подолом. Платье трепещет на ветру, обтягивает ее. Она заслоняла весь мир. И там где-то, не больше ее каблучков, стоят атомные ракеты. Не больше бантика на ее туфлях четырехмоторные самолеты. И дым заводов не выше ее прически. Ведь если даже спичку поднести к глазу, она заслонит небо. Так и любовь придвинула эту женщину к его сердцу. И женщина заслонила все: и небо и землю. И человечество. Так это для него. Для других она частичка, маленькая, быть может, даже нестоящая частичка с косичкой.

Он помнил, как притормозил у колодца. Надо было долить в радиатор воды. Профессор ради развлечения все сделал сам, вытащил из багажника сплюснутое ведро и сказал: