Колин Таброн - К последнему городу

Некоторое время спустя Жозиан произнесла:

– Est-ce qu’un mal pourrait faire craquer la tete? [42]– Глаза девушки полуоткрылись. – Мадам Ривуар сказала, что… голова может от боли отвалиться… – Она рассмеялась своим неприятным смехом. Но сейчас он казался неожиданно смелым.

Камилла была не уверена, понимает ли Жозиан, что она все еще рядом. Она вдруг подумала о том, что ей бы лучше теперь вернуться к Роберту, который пытался утешить Луи в палатке, служившей им столовой. Она даже попыталась сказать об этом вслух.

Но в это время Жозиан внезапно спросила:

– А Роберт любит Луи?

Камилла с удивлением ответила:

– Да, думаю, да.

Жозиан снова замолчала. Камилла не знала, что она чувствует. Снаружи в сумерках громко кричала какая-то птица или животное, этот повторяющийся крик был похож на странную песню. Жозиан сказала:

– Как вы думаете, они лишают нас жизни?..

Камилле оставалось только догадываться, что она имеет в виду. Она не знала, от чего так ярко блестели глаза девушки: от упрямства или от лихорадки. Но она ответила:

– Да, если мы позволяем им сделать это.

Очень важно выяснить все прямо сейчас.

– А что вы сами думаете по этому поводу?

– Я тоже так думаю. – Голос Жозиан становился все тише и тише: – Я думала, что Луи… а потом…

«Нас объединило странное чувство близости», – подумала Камилла. Позже она пыталась понять, что все это значило. А поскольку это были последние слова, которые Жозиан сказала ей, то они задержались в ее сознании надолго, как глубокая рана.

Но Жозиан уже опять погрузилась в забытье. Ее ладони лежали рядом с ладонями Камиллы: горячие, тонкие пальцы с поломанными ногтями. Камилла взяла, ее руку в свою, и Жозиан слабо пожала ее в ответ. От этого слабого рукопожатия у нее сжалось сердце: ей стало жалко не только Жозиан – нет, она едва ее знала, – но всех женщин, вынужденных скрываться под этой ужасной оболочкой слабого ребенка. Ей даже на секунду представилось, что в Жозиан умирает и ее, Камиллы, женское начало – вся эта пассивная нежность, забота о себе и, наверное, даже ее молодость, – и в это мгновение девушка впала в кому.

На следующее утро Луи немного пришел в себя. Его жена провела ночь очень спокойно, и он принял ее сон за сон от изнеможения. Ее дыхание стало тише и ровнее. Снаружи воздух был очень сырым, на долину спустились облака. Погонщики были заняты тем, что перебинтовывали переднюю ногу одному из мулов, и на границе пастбища даже собралось несколько фермеров, чтобы посмотреть на это. Эти люди раздражали Луи – казалось, они чего-то ждут, – он вызывающе уставился на тех, кто подошел поближе, и они удалились. Немного позже одна из женщин – назойливая пигмейка в уродливой испанской шляпе, – кланяясь, вошла в палатку и протянула ему кусок вареной коры дерева чинконы для Жозиан. Он был похож на грязный носок. Луи вышвырнул ее из палатки.

Но к середине дня он снова забеспокоился. Жозиан не двигалась. Когда он попытался разбудить и накормить ее, она отказывалась даже пить воду. Один раз она подняла руки и обняла его голову, как будто пытаясь его утешить. Потом она снова заснула. А к вечеру Луи опять охватила тревога.

Жозиан плыла по океану утихающей боли. Больные клетки заполнили все капилляры ее мозга и перекрыли к нему доступ. Ей представлялось, что она все еще на пути к Вилкабамбе с какими-то людьми, которых она не знала. Они ехали верхом под пустым небом. Мужчина, едущий рядом с ней, был ее отцом, который умер семнадцать лет назад. Они ехали мимо богатых и красивых домов, потом мимо школы верховой езды. Там были какие-то люди, люди, которых она не узнавала, и собаки. Город с трех сторон окружали джунгли, и они подъезжали к нему по дамбе, пересекавшей какое-то озеро. Стояла ночь, и оно было полно звезд.

В то время как зараженные болезнью клетки Жозиан отмирали, навсегда отрезая путь к ее мозгу, измученный Луи спал рядом, ничего не чувствуя. Через откинутый полог были видны сверкающие звезды инков; они отражались в озере недалеко от Вилкабамбы. Копыта ее лошади беззвучно ступали по дамбе. Ехать осталось совсем немного.

Он чувствовал, что ему нанесли такую рану, с которой он не сможет справиться. Луи ощущал это хотя бы уже потому, как он шел: короткими, неуверенными шажками, как будто он только что перенес удар. Он пошел по самой короткой тропе, ведущей к руинам, обходя грязь и лужи, а потом сел лицом к саду, в котором копались черные и белые свиньи. Луи не хотелось ни на что смотреть. Его тело вдруг стало непонятно и ненужно легким. Ему вполне хватит вида на Вилкабамбу отсюда. Дальше он не пойдет. Он не хотел его видеть.