Колин Таброн - К последнему городу

– Я не могу этого сделать. Я не священник.

Было похоже, что Луи его сейчас ударит.

– Но вы же дьякон, да? Так что же? Что же?

– Я теперь даже не семинарист. Я ушел…

«Я недостоин этого, – подумал он. – Да как же вы не понимаете? Я еще хуже, чем вы».

– Но вы все еще можете причастить ее! – Рука бельгийца перевернула в воздухе воображаемую чащу.

Даже сейчас, передавая ему желание своей жены, он, казалось, презирает его. Франциско представилось, что он водружает эту невидимую чашу ему на плечи.

Потом Луи тихо спросил:

– Вы не могли бы исповедать ее?

Франциско представил, как он пытается разобрать тихий шепот, исходящий из изящных губ. Он не знал, о чем она могла ему рассказать. По непонятной причине она вызывала у него отвращение. Но он подумал: «То, что я к ней чувствую, не важно. Я просто средство, орудие, проводник».

Он сказал:

– Да, я действительно могу причастить ее, – даже если сами каналы милости были испорчены, по ним все равно текла невинная кровь Христова, – но исповедать ее я не могу.

– Неужели вы не можете хотя бы послушать ее? Она страдает! Ей нужно выговориться. Она страдает, как ребенок. Она почти в бреду. Неужели вы не можете просто ее выслушать?

Франциско подумал: «Как? Она страдает?» Жозиан казалась хорошо защищенной и неуязвимой для всех болезней и несчастий, с ней ничего не могло произойти. Она была искусственным существом из городской цивилизации. Вряд ли какая-либо боль может сломить ее. Он сказал:

– Я не могу отпустить ей грехи. У меня нет на это права.

– Ну тогда просто причастите ее! Сделайте для нее что-нибудь. Утешьте ее как-нибудь, утешьте! – Луи вытащил из кармана брюк вино – его оставалось еще полбутылки – и вручил его Франциско. – Дайте ей это. Делайте что угодно.

И Франциско пришлось пойти за ним к их палатке и забраться внутрь. Он боялся того, что мог в ней найти. Он думал: «Я даже не знаю, кто она. Никогда не знал».

Она лежала в спальном мешке, натянув одеяло до самой шеи, хотя в палатке было жарко. Ее лицо было очень бледным, макияж пропал. Она сильно задрала голову вверх и была похожа на девочку-туристку, которых он видел в Трухильо. Самая обычная девушка. Над верхней губой пробивался пушок. В его голове эхом отдавались слова Луи, а может быть, самого Господа: «Утешь ее, утешь!»

К собственному удивлению, Франциско отыскал тарелку и положил на нее кусочек отрезанного хлеба, потом налил в кофейную чашку немного вина. Он знал, что у него нет права освятить их: тогда что же они могут означать? Всего-навсего кусок багета и немного красного вина. Он обмакнул хлеб в вино. Возможно, он совершает смертный грех. Он закрыл глаза, повернулся и опустился на колени возле головы Жозиан.

Его охватило странное спокойствие. Может быть, он был несправедливо слеп по отношению к ней. Его собственная порочность сделала его слепым. Она лежала тихо, не шевелясь, и он прижал хлеб к ее губам. «Плоть Христова…» Она вовсе и не была злом. Это он был злом. А она была похожа на больного ребенка. Она вытащила руки из-под одеяла и вцепилась в него. Ее шелковая ночная рубашка задралась к самой талии. Все ногти на руках были обломаны. Он внезапно подумал: «Господь готовит ее к смерти». Несколько крошек Его символической Плоти упали на ее подбородок и шею, и он быстро смахнул их с нее. «Грех мой, – думал он. – Только мой». Ее фиолетовые глаза открылись. Она слабо улыбнулась. Он слышал только стук собственного сердца.

Внезапно она начала говорить тонким, хриплым голосом:

– Когда мне было восемь лет… всего восемь…

Он быстро и тихо сказал:

– Я не могу слушать исповедь.

– …мой отец…

– Я даже не дьякон. Я не могу отпустить вам грехи. – Он отставил пустую чашку. Он подумал, что она сейчас начнет рассказывать что-то жуткое.

Но она снова закрыла глаза и, судя по всему, унеслась в бессознательный мир. Франциско прочертил у нее над головой знак креста.

Разумеется, все ждали от Камиллы, что она станет заботиться о Жозиан, раз она оказалась единственной женщиной, оставшейся среди них. И разумеется, именно Камилле пришлось играть ее сиделку. Собирая ненужный аспирин, витамины и последнюю бутылку с минеральной водой в пакет, Камилла чувствовала усталое раздражение, усиленное чувствами, которые она на самом деле не испытывала. «Жозиан еще молода, – говорила она сама себе. – Она обязательно поправится».

Но, забравшись в их палатку, Камилла пришла в ужас от того, что там увидела. Лицо Жозиан превратилось в череп, обтянутый кожей, похожий на череп какого-то грызуна, а на закрытых веках проступила сеть выпуклых вен. Камилла заметила, что румянец на ее щеках, который раньше нельзя было отличить от румян, стал темно-багровым, и теперь казалось, что он не пройдет уже никогда.