Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Ключевым материалом (кроликом) послужил, конечно, роман «Бесы», как тематически так и, в гротескной форме, стилистически. Я совершенно допускаю и то, что Андрей Белый свирепствовал над исходным материалом с полным обожанием автора, надеясь на безмерную крепость его повествования.

Вторым «кроликом» явился «Медный всадник» Пушкина, более ранний, почти исходный «Петербург». Но об этом довольно написано критиками. Ими же в комментариях вскрыты прототипы персонажей: К. К. Победоносцев, Азеф, Гапон, Менделеева-Блок и т. д.

Решающий эксперимент с прозой (а во многом и с белым стихом и верлибром), к счастью, оказался оправдан талантливостью автора, ибо синтезировать в одном произведении сразу же три уровня новизны (новая форма романа, новая стилистика и символизм, в ту пору ещё «новинку сезона») мог не только смелый, но и хорошо подготовленный к этому (предыдущим опытом) писатель.

А теперь ответ на вопрос — при чём тут Кокошко?

Мне представляется, что общее — прежде всего талантливость и особый внутренний слух на многополюсность слов и их сочетаний, без этого результат бы оказался просто невостребованным из-за обилия в нем утомляющей новизны. Вторая общность — это желание привить свой мутант к магистральному стволу литературы. У Кокошко это подвой даже не к русской, а к мировой (особенно французской) литературе. Третье — работа на краю понимания, когда процент субъективного видения мира столь высок, что трудно сохранить прозрачность текста для потенциального читателя. Конечно, никто и не требует одно-значного его прочтения, да такого в этом многоголосом тексте и не существует, но он (текст) должен хотя бы внутри себя сохранять некоторую тождественность и следовать собственным законам игры.

Отличие Кокошко от Белого в том, что она, теряя окрашенность и музыкальность Белого, вводит новации, ему неведомые, такие, например, как уравнивание написания слов (в том числе нерусского происхождения) с их заведомо неоднозначным семантическим смыслом. Т. е. она всё время ставит читателя не просто в двусмысленное, но и многосмысленное положение, когда монтаж смысла может протекать одновременно в различных плоскостях. Белому были еще недоступны и эксперименты с искусственным время-пространством на уровне современной физики, хотя и он в «Петербурге», опережая «Улисса», вводит в литературу «бесконечно» длинные сутки, в которые, как в оболочку матрешки, вмещаются все события романа. А в некоторых главах у него «литературное» время (как у М. Пруста) течёт синхронно и даже более замедленно (как при киносъёмке), чем реально-фактическое.

Конечно, и у Белого, и у Кокошко повествование постоянно строится на системе ассоциаций, но качественно они несравнимы, как по использованному тезаурусу, так и по степени абстрагирования. Другое дело, что в результате этого Кокошко полностью проигрывает в композиционном плане (я, правда, читал её ос-кальпиденный текст, но уверен, что и в полном виде в нем не просматриваются пространственно-временные контуры, он аморфен и находится в состоянии броуновского движения), в то время как у Белого мы видим изощрённо-утонченную, но достаточно конкретную композицию, выстроенную по кусочкам параллельных временных событий, что приближает его к новой классической романной форме.

Отличает их и привязка к реальности. У Белого не только совершенно конкретное место действия, но и время (тоже черты классики). Почти все диалоги приводятся в их натуральном звучании, что парадоксальным образом создает элемент новизны и дерзкого эксперимента. Вторые моно- и диалогичный ряды представлены у него пародийно усиленной трансляцией литературного языка Достоевского, учитывая детскую беспомощность и вязкий эпилептоидный характер последнего, это усиление также приводит к бросающейся в глаза и ныне «авангардностью».

У Кокошко же нет и не может быть никакой динамики действия, в условно выделенных редактором (и напрасно!) диалогах не просматриваются характеры их ЛЖЕ-героев, но зато досадно торчат ошметки молодежного слэнга 90-х (по моему мнению, самого убогого в русском языке, впрочем, характеризующих его носителей). Спасает снова-таки несомненный умный и ироничный талант автора.

Киномонтаж у Кокошко, возможно, тоже опережает время, и, возможно, приближается к Сокуровскому. Есть участки текста, их отметил и редактор, которые разрушают искусственную четырехмерку и переводят нас в мир n-мерных римановских пространств. (Именно они окончательно удаляют от нее потенциальных читателей).