Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Но он был изнежен и нетерпелив, смертник, карликовая комната лучше воспитывает выдержку. Я заприметил его, когда он орудовал у вагона, смертник, и я сделал всё по правилам, я его окликнул, и он побежал, и тогда я выстрелил в воздух, уже зная, что следующая пуля прошьёт его заячье тело, а он бежал, смертник, и страх качал его из стороны в сторону, и я хорошенько прицелился ему в ногу, повыше теплого подколенного места, ах, как толкалась там испуганная кровь, как там надрывались сухожилия, и я влупил по нему, но пурга секла мне глаза. Я побежал следом, плача от снега, я добрался до вмятины, где он упал, где начиналась короткая кровавая дорожка, недалеко же ты уполз, гадюка, ты уже отходил, когда я склонился над тобой, ты мучился — конечно, пуля сломала позвоночник и переворошила кишки, ты уже был без сознания, сволочь, но от тебя все-таки тащило импортным лосьоном, ты утром побрился, смертник, и принял контрастный душ, пока я кутался в вагоне в вонючий ватник. Ты был всё время рядом со мной, ты постоянно издевался над моею убогостью, над существованием секретного груза и моим функционированием, ты непрерывно изводил меня — и когда бродил в пурге вокруг занесённого снегом чудовища, и когда бежал под прицелом, раскачиваясь от страха, и когда твое оглушённое тело, смертник, увозила «скорая»; и только лишь когда я, вернувшись, распластался на прабабкином диване, а ты уже коченел в морге, я осознал, что вохровец Серёжа, имевший право пристрелить человека (нападение на поезд, выстрел в воздух, выстрел в голову), он убил человека.

Это послужило основанием считать психопатами тех лиц, от особенностей характера которых страдают окружающие или они сами.

…И между прочим, я совсем не злой человек, хотя не так уж неприятно быть злым человеком. Такие люди, злые, притягивают. В них что-то загадочное есть, хочется подойти и спросить: а чего ты злой-то, а? Не скажет… У меня все сикось-накось получается. Когда ушла Маринка — любит тоже, зараза, в позу встать — я, например, купил ящик пива и в обалденном настроении вернулся домой. Ну как домой — в нашу коммуналку. Помню, как на ладони: еще растеплилось так, я громыхаю по улице, жмурюсь — лады, Серёга, жить будем. Солнце наяривает, как с цепи сорвалось, тут вам и магнитные бури, и протуберанцы, и как их там, аномалии чёртовы… Короче, кругом житуха, в сумке пива немеряно, Маринка в деревню рванула, и ладно, и замечательно, и лучше не придумаешь, и давно пора, поревёт — и моя будет. А пока — гуляй, Серёга, какие наши годы — я на радостях аж в парикмахерскую завернул, оставил там зимние патлы и щетину недельной давности, вырулил, правда, облитый вонючим «Шипром», но свеженький и опять же с пивом! Ах, какой я был добрый! Мне было на всю подлость на-пле-вать, я мечтал о том, как приду домой, мигну Груне, соседке, — ух, замечется, старая кочерга, ух, затрясётся, ух, зашамкает. А я ей — пей, паразитка, поминай добрым словом. Знаю, что алкоголичка, всё понимаю, но как увижу её — семьдесят два года, трясется над замызганным стаканом, а в глазах — слезы, ну слезы стоят, человеческие, от счастья, дура, плачет, рюмашка её разжалобила — у меня сердце в горло закатывается. Славно всё же мы с Груней жили, по-соседски, перетыркивали тараканов: я к ней, она ко мне, морили по очереди — смешно жили. Сначала было нас трое в трёхкомнатных апартаментах — катались, как сыр в масле, — потом откуда ни возьмись, образовалась её дочка Танечка — куда с добром, глядится старше мамаши, и потребляет, надо сказать… А с Танечкой образовался и внучонок, Максим Санаторьевич, это потому как он на свет был произведен, когда Танечка работала уборщицей в санатории и отца Максимова точно в лицо и по имени не позаботилась запомнить. Поэтому в свидетельство чаду записали: Анатольевич, Танечке солидно показалось, а Санаторьевича Груня по пьяни придумала, а мне понравилось, я его так и величал. Да уж, Максимка, дылда стоеросовая. Ему от роду шестнадцать лет, а он уже вовсю, и то, и сё, и пятое, и двадцать пятое — вот-вот бабку с мамкой переплюнет…

В рамках вялотекущей шизофрении у подростков иногда диагностируется гебоидность — …состояние, проявляющееся налетом дурашливости, развязностью в поведении, нарушениями влечений и асоциальными тенденциями.

…Но мое дело сторона, меня он даже уважал за то, что самбист и не трепло, в отличие от его многочисленных дружков, которые приучены только девок за сиськи таскать, а в драку — вялые, как дождевые черви. Кривую дорожку Санаторьевичу еще братан проложил — этот чего-то успел натворить и не вписался уже в малолетки, делать нечего, почапал на зону. Вот, значит, зажили мы впятером — я, Маринка, две синявки и Санаторьевич — всё так же смешно, но как-то уже не в кайф, каждый день как в трамвае. Когда приходилось засиживаться дома по нескольку дней, случалось, настолько привыкал к этим рожам, к этим разговорам, что, казалось, терял себя, казалось, настоящий Серёга куда-то девался, а ты — двойник, что ли, кукла заводная, бродишь, глазами лупишь, а все ненастоящее, подделанное. Так что иной раз прямо невмоготу было, сматывался к друзьям, к бабам, Маринка ревновала, искала по городу, а я — не мог там жить, и всё. Поди объясни. Упилила в деревню, в позу встала. Вот об этом я думал, пока домой направлялся — благодать! Свободный мужчина, иду, воняю «Шипром», бритый, стриженый, при деньгах, при выпивке — кум королю! И добрый до невозможности. Ныряю в подъезд родимый, задерживаю дыхание, хоп, хоп, хоп — по ступенькам, ключики — р-ряз! в замок — вжик! — встречайте! Открываю дверь и первым делом обнаруживаю задницу. Всё остальное моет пол, а она уставилась на меня, и надо сказать, виделись мы впервые. Я — что, здрасьте, говорю, бог в помощь, тут всё остальное распрямляется, поворачивается, и обрисовываются вполне смазливые контуры. Здрасьте, говорит, я — Танечка. Я обомлел и не сразу сообразил, что это другая Танечка, не Грунина, а Танечка-вторая, как я позже её окрестил для удобства. С полминуты я расчухивал, к чему что, а она мне всё улыбается и ресничками подрагивает — накрашенная пол моет, ничего себе цаца. И тут до меня доходит, что в третьей комнате нашей объявились жильцы, обещали нам подбросить офицерика с женой, стало быть, краля эта прикинутая и есть капитанская квочка — капитан не промах, бабенцию подцепил что надо. Это я тогда так про себя подумал, ну и момент не упустил, расшаркался, предъявил имя-отчество, как же, как же, можете звать просто Сержик — ой, ну насмешили, Сержик! — насмешили, а знаете, Танечка, давайте друг другу тыкать — ой, ну вы смешной какой — тыкать! — давайте тыкать, соседи всё-таки, ну смешной! — а я вас приглашаю на чашечку пива, хоть сейчас, хоть с мужем — а я сейчас по хозяйству, Сержик, дел под завязку, а мужа ещё неделю не будет, он в ГДР у меня — какое совпадение, у меня жена тоже деру дала, тоже почти что в ГДР… есть тут одна деревенька неподалёку — ну ты смешной какой, ой ха-ха-ха — ну, Танечка, я тебя жду, давай скорей заканчивай… ага? Ну, Сержик, очень ты быстрый, дел-то, я говорю, ужас сколько. Так мужа ведь неделю не будет. Охо-хо-ха-ха, безобразник ты, но я-то ведь не шучу, мне вон и полы помыть надо, и надо мне покрасить потом, и надо мне… А я на что? Мне ведь не из ГДР сюда ехать, пять шагов — и у тебя, только позови. О-ха-ха, наглец, ой, наглец, — Танечка сладенько так возмущается, а глазищи у самой бессовестные, что она там вытворяла, пока капитан в караулы ходил, наверно, уже тогда я смутно её возненавидел, но поулыбался тоже, приятно под боком смазливую иметь, тем более — отзывчивую, а что не нравственная, думал я, дак опять же моё дело сторона, пускай капитан отдувается, тоже, поди, на бессовестные глазки клюнул, отбил у какого-нибудь полковника. Не-а, не отбил, она бы хрен от полковника ушла, знаю я этот сорт. Обделает с головы до ног благодетеля, чтоб над ним втихую потешались, а сама — грудь торчком, и хоть кол на голове теши. Да, именно тогда я её смутно возненавидел. Всех шлюх так ненавидят за то, что они заставляют себя любить.