Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Пешечка хамит

После чуда с бабкой Юрихой у меня отпала охота заниматься с пешечкой дальше. Однако она вдруг закапризничала. По ночам она будила шахматы, и они поднимали такой невообразимый шум, что сосед Пельченко спросил, не женился ли я. К тому же пешечка начала охать-ахать, изображая стоны оргазмирующей женщины. Мои родственники, живущие через стенку, подозрительно поглядывали на меня и постоянно говорили неприятные вещи. Наталья, узнав о дерзком поведении пешечки, напрочь отказалась брать шахматы обратно, мотивируя это тем, что помогает подруге носить ребёнка, а ему в утробе матери слышать непристойные возгласы похотливой деревяшки весьма неприятно. У меня возникла непредвиденная проблема.

Я поселил пешку в коробке из-под чая и набросал ей туда крошек от конфет. Очевидно, круглоголовая щепка объелась, потому что на следующее утро жалобно охала и бегала в туалет, неприлично гремя смывным бачком. Странно, но я не заметил, чтобы она передвигалась, но её следы видел на кухне, в прихожей и даже на люстре, куда она залезала, чтобы, очевидно, полакомиться мухами из плафона.

Наконец мне это надоело, и я подарил шахматы соседскому мальчику Мише. Через неделю я слышал, как в лифте его мамаша говорила соседке, что сын растёт гомосексуалистом. Кстати, я ведь, в сущности, не выяснил, мужчина или женщина была эта беспокойная пешка. Так что, Мише в чём-то повезло: вряд ли кто-нибудь, кроме сумасшедшей мамаши, обвинит его в сожительстве с шахматной фигуркой.

1996, Челябинск

Известные поэты, я, Казарин и Сульженко, сняли трёх девочек (соответственно — блондинку, брюнетку и рыжую) и привели на хазу. Через некоторое время я уже успел бросить 12 палок своей даме. Казарин же бросал своей только седьмую, но при этом весь покраснел и пыхтел из последних сил. Я, готовый бросить столько же палок, слез со своей партнёрши, которая очень этому огорчилась.

— Я бросил семь палок, и больше не хочу, — сказал я, специально занижая количество брошенных мною палок, чтобы, не задевая гордости товарищей, остановить эту изнуряющую их гонку.

Казарин, наконец-то, кончил, достигнув тем самым названной мною цифры, и мы, пожав друг другу руки, пошли на кухню подкрепиться чайком, водочкой и т. д.

Сульженко тем временем тужился над своей третьей палкой. Казалось, что этому не будет конца. Рыжая изо всех сил подмахивала, но Сульженко беспомощно скрипел зубами и, казалось, вот-вот заплачет. Мы с Казариным прониклись сочувствием к другу, посовещались и решили, что одна палка для Сульженко должна идти за три, так как он не привык к нашему суровому климату, таким образом, закончив акт, у него получилось бы девять, т. е. он даже бы нас обогнал. Долг нас обязывал быть гостеприимными, и мы объявили Сульженко, что палка для него идёт за три. Это придало ему сил. Но не надолго, потому что в результате он совершенно упрел, начал засыпать, а рыжая застонала. Становилось ясным, что сегодня наш гость не в форме.

— Вот в Древнем Китае, — начат я непринуждённый разговор. — Половой акт длится по четыре часа.

Сульженко ухватился за эту тему, как за соломинку, и чтобы избежать конфуза, растёкся мыслью по древу:

— Что там в Китае! Вот у нас на Кавказе палку бросают за восемь часов. При этом поют песни, пьют вино, едят шашлыки, а палка всё длится и длится, — неторопливо, с достоинством, это у нас такой обычай, понимаешь, традиция. У нас, понимаешь, это в крови, мы — гордые люди. Мы, кавказцы, туго знаем дело. Отовсюду: из Москвы, из Ленинграда, с Урала, — к нам приезжают шлюхи, мы всех их потихоньку сношаем.

— А минетчиц много? — поинтересовался Казарин.

— О! до хера!

Слово за слово, Сульженко присоединился к нашему шалашу, и вскоре мы пили чай, как и положено, втроём. Вдруг дверь распахнулась, и вошёл Касимов.

— Что вы тут делаете? — спросил он.

— Трахаемся, — сказал Казарин.

— Жаримся, — сказал Сульженко.

— Дрючимся, — сказал я.

— Пендюримся, — по новому кругу начал Казарин.

Касимов схватил себя за волосы и раскричался:

— А я! А меня! Я тоже хочу!

Было уже затемно, красотки, те, которых мы отпежили, разбежались по домам, и предложить бедному Касимову было уже нечего, кроме всё той же водки.

Касимов выпил рюмку, сразу же окосел и стал нас ругать и плеваться:

— Кобели вонючие! Сами-то похарились, а я так не похарился.

— Да ладно ты! — утешали мы его. — Сейчас пойдём на улицу, новых тёлок снимем.