Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

— Но ключевые-то слова я записал!

— Расшифруй их попробуй! Что такое «кури»?

— Кури… курить… Это, видимо, о том, что Василий в десять лет бросил курить — двадцать пять лет назад. Мол, десять лет — оптимальный возраст для того, чтобы бросить курить.

— Был такой момент на вечере?

— Был.

— А ты мне не рассказывал. Ну, смотри: завтра, на дне рождения Пирогова, всё запиши.

— Обещаю! — поклялся муж.

И легкомысленно поклялся, между прочим. Он так разговорился с приехавшим в гости братом именинника (у них оказались общие воспоминания о той эпохе, когда вдруг у болтов шлицу другой сделали; был такой плоский шлицевой пропил, вдруг — крестовой, и отвёрток — не достать, но потом оказалось, что хорошо ведь: дрелью попадешь с любого расстояния)… так разговорился, что про записывание забыл. И очнулся лишь на фразе:

— Сам Сталин любил слушать его скрипку — так представляешь сколько он зарабатывал! Но брату ни копейки не прислал, ни копейки, хотя в Перми тогда голодно было.

— Какой прекрасный еврейский сюжет! — воскликнул кто-то.

— Какой? — спросил муж своей жены. — Что там вначале? А?

Ему рассказали, как старший брат на последние деньги увёз младшего туда, где, как писал поэт, «из золотушных еврейских мальчиков делали гениев». И как брат проклял его: старший — младшего, зазнавшегося.

— И мы всей улицей слушали, плача, — закончил историю рассказчик.

Оказалось, пока муж записывал начало, уже был дорассказан конец. И он срочно стал его переспрашивать. Ему пересказали, что у пермского брата был сын Геня, тоже игравший на скрипке, оставшейся от дяди. Но отец не отдал его в музыкальную школу. Он не хотел в своей жизни пережить ещё одно предательство. Сын Геня играл, не учась. Вся улица плакала от этой божественной игры. Бабы кричали отцу в окно: «Отдай ты сына учиться, подлец!» Но отец был твёрд. Геня стал инженером, но по вечерам он брал скрипку и играл на крыльце, а вся улица плакала от этой игры.

Пока муж записывал конец сюжета, он пропустил начало новой истории. Тогда он бросил вообще записывать, а просто наслаждался вечеринкой, а по дороге домой сел на скамейку и записал парочку придуманных им самим историй. Домой пришёл в два часа ночи.

— Ну как? — спросила жена.

— Прекрасно! Перлы пёрли!

— А почему так поздно?

— Записывал. Для тебя же!

Но жена продолжала злиться и в отместку спросила:

— Как там мой любимчик Симанов?

— Усы у него ещё страшнее стали: словно какое-то животное поселилось под губой.

— Что ты записал — покажи! Неплохо… так… хорошо. Но очень уж кратко.

— Есть многое на свете, друг Горацио,

Что требует детализации, — ответил муж.

— Ты надоел мне со своим плоским юмором. Шампанское на тебя плохо действует. А теперь дай мне немного почитать.

Она взяла в руки Лотмана, подержала перед глазами и вздохнула:

— Все буквы слились в одну какую-то непонятную букву.

И тут же сладко заснула.

С тех пор жена с удовольствием отпускала мужа в его мужскую компанию — лишь бы он приносил записи всего, что говорилось там. Она освободила его от домашней работы на целый вечер, а он так и не научился записывать. Организм его мог метаться с салата на записную книжку и обратно. Тем более, что и компания поредела. Гамкрилидзе уехал в свою Грузию, обещая провести оттуда чаче-провод, из которого по каплям в сутки набежит до двадцати литров, но даже писем не слал пока. У Симанова родился второй ребёнок, на которого была, видно, вся надежда отца-математика. В надежде этой Симанов занимался с ребёнком по книге «Ребёнок от рождения до трёх лет», где были математические фигуры, на вечеринки он не ходил. Оставшиеся в компании хотя ещё не забывали, зачем собрались, и славили в первые минуты того или иного именинника, потом неизменно переходили на обсуждение топливных фильтров, возмущались, что у «Москвича» и «Жигулей» они разные — разве нельзя такую чепуху унифицировать (у них были свои машины).

Таким образом муж всё записывал за собой, то есть садился на лавочку и придумывал. Он даже пытался за прохожими писать, но из этого ничего не вышло. Обычно они говорили о продуктах, ценах, очередях. Без особой выразительности или юмора. Однажды он увидел двух девушек, одна из которых, порывисто припав к локтю другой, что-то громко и счастливо рассказывала. Прелестное лицо, похожее на лицо мадонн Кривелли, поразительно отличалось от всех других лиц на улице. Муж напрягся весь, чтобы услышать, о чём она так возбуждённо рассказывает, предчувствуя нечто интересное.