Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

В. Б. Самое сильное моё впечатление от Москвы: Гачев! И выставка частной коллекции, где лицо Штеренберга на «Автопортрете» словно борется, чтоб не превратиться в натюрморт — типичный натюрморт мастера…

Н. Г. А для меня самая большая неожиданность, что мои картины всем очень понравились, и даже телевизионщики их без конца снимали и показывали после по ТВ. Я-то к себе относилась: это не искусство, мол, а просто нечто декоративное, так — для радости, для отдыха пишу…

В. Б. Вы же с девочками у Рубинштейна в гостях научились тарелки расписывать! Может, ты бросишь картины?

Н. Г. Зачем? Тарелки тоже буду… к картинам. Уже три я расписала, и 5 — Даша. Но у Даши лучше получается.

В. Б. В следующий раз вы заставите меня сумки тарелок в подарок везти в Москву, а они не легче ведь, чем картины, опять спина отвалится! И так я обратно вёз две сумки книг, что мы купили… если б сын нас здесь не встретил…

Н. Г. Но сын встретил. И Абашев встретил, и сказал, что моя книга вот-вот выйдет из печати! Устроят они презентацию в драмтеатре, с моей выставкой, почище Букеровского банкета!

В. Б. Кто же будет за Немзера? А, Киршин, он так похож на Немзера, те же глаза, усы, волосы!

Н. Г. А ещё мы у Иры Полянской слушали Лину Мкртчан в Москве, помнишь?

В. Б. «Да исполнится молитва моя…»

Ты чего: ходишь под углом в тридцать градусов к полу? Напился, что ли? — завелась жена, когда муж вернулся в час ночи.

— Я тут уродуюсь, навожу порядок в квартире, с детьми воюю, а он!

— Два бокала шампанского, — утверждал муж.

Но жена говорила, что сама слышала разговор двух продавщиц: мол, нет в городе шампанского, негде взять.

— Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим продавцам! — отвечал муж.

Однако жена всё злилась и спросила в отместку:

— Симанов, мой любимчик, был?

— Он ещё страшнее стал, усы отрастил. Мышиного цвета. Как будто кусок бархата такого реденького тут, над губой.

— Ну, ладно. Почему так поздно?

— Ты просила записывать, вот я и сидел до конца. Спорили о том, чем в XXI веке будем питаться: кашей или спрутами.

— Записал?

— Всё записал!

И он, листая записную книжку, стал с упоением рассказывать, что сейчас курицу в магазине зовут «синяя птица», что Филиппов уехал работать в Харьков, но там получает «уральские», потому что филиал-то от уральского предприятия, а вот Пирогов прошёл обследование, и все врачи советовали ему жениться, даже глазной врач и тот советовал — он посмотрел глазное дно и сказал: «Жениться тебе надо!», он как-то через глаз это понял…

— Молодец! — сказала жена. — Жизнь всё-таки неисчерпаема!

— А Симанов вчера принимал в университете вступительные экзамены по математике. Абитуриент совсем не мог ничего сказать, а приказано тройку-то поставить, ведь мужчины нужны факультету, и тогда Симанов решил задать уж самое лёгкое: начертить прямоугольный треугольник, тем не менее, тот начертил равносторонний, тогда Симанов сделал вид, что сам давно не знает разницы между этими треугольниками и поставил «уд», а вечером пошёл в садик за своим сыном и получил отповедь: мол, сына не смогут перевести в старшую группу, потому что он не тянет по математике: не знает, что такое прямоугольный треугольник и чертит вместо него прямоугольник. И тут Симанов растерялся. «Да?» — сказал он. — А в университет таких берут». Тогда растерялась уж и сама воспитательница. «Ну, вы возьмите нашу программу — подтяните сына по математике дома».

— Нет, жизнь неисчерпаема! — сказала радостно жена. — Но ты у меня уйму времени отнял. Дай почитать хоть десять минут.

Она взяла в руки Бахтина, подержала на животе, поднесла к лицу, понюхала и отложила, сладко заснув в ту же секунду.

Прошло два месяца. Как-то жене понадобилось для своей статьи о молодёжи взять несколько выражений из записной книжки мужа, и она открыла её, но там… оказалось всего четыре записи на четырёх страницах, причём писчий спазм, видно, совсем не давал возможности писать нормально. Каракули примерно можно было прочесть так:

1. Кури

2. Харь

3. Дно

4. Мужчины

— Ну! — закричала она. — Близиться старость. У меня всё болит, так трудно работать, а ты! Ты не хочешь ни в чём помочь!

Муж на всякий случай стал говорить про то, что старость — это самое лучшее, что может быть, что Достоевский написал свои лучшие вещи в старости и прочее, и прочее. Муж был оптимист.

— Не выкручивайся. Ты ничего не записал.