Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Собаки тебя убили, дядюшка, собаки!

Старый барон при этом чувствовал что-то вроде смущения, но вызвано оно было скорее желанием покоя и благопристойности, нежели сочувствием или болью. Поэтому, поглядывая на причитающую в голос женщину и пожимая плечами, он отыскивал глазами Урматеку, словно беря его в свидетели, насколько причитания эти бессмысленны, а возможно, и неуместны. Янку, напустив на себя печальный вид, смотрел куда-то вдаль, поверх могил. Однако тайком он косился на всех остальных, пытаясь угадать, что они думают. Чаще всего он посматривал на Иванчиу, но тусклый взгляд его мутно-серых глаз ничего определенного не выражал. Ощутил он на себе и злобный взгляд Катушки и понял, что, хоть он и заткнул рты всей домашней шушере, мелкоте, самая злая клевета, не нуждающаяся ни в доказательствах, ни в основаниях, еще жива.

Когда они уходили с кладбища, Иванчиу поймал его на дорожке между двух могил.

— Послушай, Янку, подходит срок выплаты заклада. Делай как знаешь, но денежки мне верни. Я из компании хочу выйти!

Янку остановился и почти что рявкнул:

— Завтра тебе отдать?

Иванчиу растерялся. Неповоротливый ум его заподозрил какой-то подвох. И едва слышно он пробормотал:

— Завтра не надо, только в срок…

Урматеку, не говоря ни слова, повернулся к нему спиной, что не помешало Иванчиу через два дня вновь, как обычно, явиться к нему на обед.

Перед воротами кладбища стояла коляска домницы Наталии, которая хотя и не приехала сама, но прислала цветы. Только Янку помог барону сесть в нее и сам уже поставил ногу на подножку, как что-то бросилось на него и чуть не сшибло с ног. Это был Боеру. Голодный, грязный, он был в восторге, что наконец нашел хозяина, растрогав и барона и Янку своей тяжеловесной радостью. Янку, однако, похолодел, а барон, спрятав поскорее за пазуху дрожавшего Фантоке и поглаживая его, неопределенно улыбался и сказал своему спутнику:

— Видно, Янку, и про то, и про это наплел ты мне всяких небылиц! — и указал ему место рядом с собой.

Урматеку подумал, не будь предполагаемым мертвецом собака, при всей доброте старика барона так легко бы ему не отделаться.

Боеру свернулся у их ног, и коляска покатила под цоканье копыт черных рысаков, оставляя позади себя последний день пребывания на земле терзавшегося волнениями и исполненного веры Иоакима Дородана.

Одним из бесчисленных крестников Урматеку и кукоаны Мицы был Манолаке Тыркэ. Женив его и кое-чему научив, Янку определил Манолаке в писари. Был он худой, маленький и на вид куда старше своих лет. Никто другой не сумел бы так быстро испачкать свой костюм и рубашку, как Манолаке, к полному отчаянию своей жены, Лизаветы, которая знала, что и в воскресенье, если одеть его по-праздничному, манжеты на рукавах у него будут черными, грудь рубашки в пятнах, а сам он ни дать ни взять будто побывал в выгребной яме. Однако человеком Тыркэ был трудолюбивым, а по характеру молчун. Дни напролет, не проронив ни слова, мог он терпеливо снимать копию за копией, кривя в улыбке уголок рта и прерывая работу лишь изредка, чтобы помахать в воздухе правой рукой, пошевелить пальцами и подуть на них. Это был единственный жест, на который он отваживался, и, сам того не замечая, махал рукой и дома, и за столом, и в гостях, где целый вечер сидел неподвижно в уголке, словно жук, сложив руки на впалом животе и опустив бороду на грудь.

Тыркэ слушался Янку, но на свой манер: все, что ни говорил ему управляющий, он делал, но не спеша и безо всякого рвения, и это не нравилось Урматеку. Ему казалось, что в молчаливости, с какой Тыркэ делает свое дело, кроется сомнение и недоверие. В свое время Тыркэ и Лефтерикэ были большими приятелями, и в них обоих Урматеку чувствовал эту едва ощутимую недоверчивость. В крупных делах он его никогда не испытывал, но для пущей в нем уверенности крестный отец имел от крестника несколько мелких векселей и предполагаемую признательность.

Как-то в субботу, после полудня, Янку вызвал к себе Манолаке Тыркэ. Долго пришлось тому просидеть в ожидании в столовой. Здесь он вел разговоры с женщинами, здесь его угощала кукоана Мица: принесла ему ножку холодной курицы, брынзы, яблок, поставила даже бутылку красного вина и угостила сигаретами. Тыркэ все принимал спокойно, ел, пил, курил, отвечал на вопросы и выслушивал советы кукоаны Мицы с набитым ртом, вытягивая между тарелок правую руку и шевеля пальцами, словно цепко за что-то хватаясь и говоря: «Целую руку, крестный, так я сделал или не так!»