Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Подумай только, Янку, ведь он носит мою фамилию!

Точнее нельзя было попасть в цель! Барон был именно в том душевном состоянии, какое и нужно было Янку. Поэтому, не дожидаясь, когда возмущение барона остынет, хитроумный дипломат быстро заговорил:

— Есть и другие, куда моложе и куда ближе вашей милости, кто носит такую же фамилию!

Трогательная «ваша милость» была тем окончательным ударом, после которого барон уже не мог оправиться. Беспокойство и раздражение, владевшие им, пока речь шла о брате, превратились в мрачное уныние после того, как Урматеку заговорил о сыне. Вполне возможно, что барон по укоренившейся привычке спрятался бы и от этой напасти, отгородившись туманными и меланхолическими мечтами, как отгораживался ими даже от радостей, если бы его дворянская честь не была так сильно затронута беззастенчивой лестью Янку. Если уж Урматеку называл его «ваша милость», приходилось оставаться в реальном мире, слушать, что он говорит, и как-то отвечать.

Янку начал рассказывать о том, что произошло в мастерской мадам Бланш. Но, впервые говоря вслух о Буби и о Катушке, он представлял их не столько реальными людьми, сколько некими воображаемыми взаимоотношениями: Буби олицетворял фабричные деньги, Катушка — жадность к этим деньгам. Барону необходимо было втолковать, что деньги потеряны без возврата, залог весьма сомнителен, поскольку урожай в имениях плох, и что он, Урматеку, ни в чем не повинен, а, наоборот, преисполнен рвения и заботы. Неуважение к женщине вообще, проскользнувшее в словах Урматеку и уловленное бароном, неожиданно было воспринято так, как Янку даже и предположить не мог. В его рассказе все выглядело чуть-чуть иначе, чем было на самом деле. Так, он пожаловался, что над женой его и дочерью насмехалась женщина Буби, а Буби и пальцем не шевельнул, чтобы прекратить оскорбления, остановить ее. Почти шепотом Урматеку заключил:

— Ведь и Мица — женщина, уважаемая в доме, ваша милость, и Амелика — барышня, которая учится в пансионе!

Старый барон почувствовал себя так, словно его уличили в постыдном поступке. Если бы он мог спрятаться, он бы сделал это. Он чувствовал: униженный и оскорбленный Урматеку тихим голосом требует сатисфакции за оскорбление, нанесенное его семейству. Та жесткость, с которой Янку расправился с делами, заставляя барона болезненно морщиться, вдруг предстала перед ним в облагороженном и возвышенном виде. Если Янку скромен, почти робок, когда затронуто самое драгоценное, чем может обладать человек — семейная честь, — рассуждал про себя барон, — то, значит, в глубине души он сама почтительность, любовь и добросовестность!

Барон был готов искупить любой ценой то зло, какое нанес Урматеку его сын. Лицо его омрачилось, он помолчал, потом, справившись с собой, запахнул свой длинный шелковый халат, тщательно застегнул его до самого горла и неверными шагами, шаркая падающими с ног шлепанцами, приблизился к Янку. Взял его за руки и, чуть откинув назад голову, с необычайной силой в голосе раздельно произнес:

— Я прошу у тебя прощения от имени баронов Барбу! Проси у меня чего хочешь, только давай забудем, что произошло!

Урматеку тут же смекнул, до чего значительная для него настала минута. Он думал, что слова его вызовут ленивое снисхождение, что их терпеливо выслушают, и не больше. Но такого решительного, гордого и благородного жеста он никак не мог предугадать. Урматеку припомнил другие случаи, когда доводилось ему наблюдать привычки и замашки барона, например сцены ревности, и сравнивал с тем, как он сам переносил свалившиеся на него несчастья. И наконец-таки представил себе суть господского поведения, уловил нить, определяющую форму боярского бытия: внезапные вспышки воодушевления, неожиданное упрямство, благородные жесты и выспренние слова. Видимо, было когда-то во всем этом нечто такое, что придавало боярам силу, и все эти порывы при любых обстоятельствах, тягостных или приятных, были тесно связаны между собой и имели смысл. Тогда-то бояре и впрямь были хозяевами, и, ослушавшись их, ты попадал на плаху. Но теперь, после того, как на протяжении долгих лет их разъедала лень, нерешительность, бездеятельность, они только изредка вспоминают, что они господа, и, не действуя решительно в надлежащих обстоятельствах, не улыбаясь дерзко потери своего имущества, несмотря на все их вспышки, кажутся кратким и жалким пробуждением перед еще более глубоким сном.

Выспренность барона показалась Янку бессмыслицей, зато детская щедрость тронула и обрадовала его. Он сообразил, что, воспользовавшись этой счастливой минутой, он получит то, ради чего при других обстоятельствах ему пришлось бы упорно и тяжело трудиться. Поэтому, тяжело дыша, он преклонил колени и, готовый вот-вот поцеловать руку барона, которую продолжал держать в своей руке, с деланным волнением проговорил: