Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Кричала и Амелика, потом разрыдалась, но Урматеку не сменил гнев на милость. Это была первая серьезная размолвка между отцом и дочерью, которую Янку долго помнил. Говоря по правде, Амелика не так уж была оскорблена и раздосадована словами Журубицы, как можно было подумать. Ссорились они в первый раз, но когда Амелика дружила с Катушкой, они иной раз обменивались словечками и похлеще. Дело было совсем в другом. Вспыльчивая от природы, Амелика сейчас чувствовала себя вправе выступить против отца. Право это давали ей разговоры о чести, плохо понятые и не прочувствованные ею, которых она наслушалась в пансионе от своих подружек из благородных семейств. Амелике казалось, что она таким образом защищает мать и мстит отцу за все, что он сделал и не сделал для матери и для нее самой на протяжении многих лет.

Выливая на отца свое недовольство, Амелика выпалила несколько слов, которые больно задели Урматеку. В первую очередь намеки на его связь с Катушкой. Дочь, хотя и с запозданием, защищала мать, но, сама того не желая, сослужила плохую службу. Сердца своего отца она не разбила и не отвратила от него сердца матери, ибо это ей было не по силам, но пропасть, которая и так была между ними, углубила. Урматеку не понимал, что свой вспыльчивый, решительный и упорный характер Амелика унаследовала от него, но без его широты, восторженности и любви к жизни. «Два крепких орешка», как часто говаривала про мужа и дочку кукоана Мица, столкнулись теперь, как предстояло им сталкиваться и впредь. И мало-помалу после подобных ссор, которые будут происходить все реже и реже, отец и дочь совсем разойдутся, оставив Урматеку чувство горечи оттого, что его таки не поняли, но и сам он не поймет, что дочь его входит в жизнь именно так, как он этого хотел.

По мере того как Амелика росла — а ей уже было почти девятнадцать, — все явственнее обнаруживался ее холодный характер и странный душевный склад, соединявший в себе что-то не по возрасту детское со старческим — незрелость с предрассудками. Она прекрасно усвоила все религиозные обряды и хозяйственные навыки, но никогда не чувствовала предела рвению в их исполнении. Ее тянуло куда-то за пределы обычной жизни, которую можно было бы расширить и с помощью новейших наук, но их-то Амелика и не воспринимала. Интересовалась она гаданиями и ворожбой. Для своих лет Амелика знала многое в этой области и еще больше этому верила. Часто кукоана Мица находила в ее комнате между оконными рамами стакан с водой, куда в полночь Амелика выливала разбитое яйцо. Выплескивая стакан, мать выговаривала дочери, но сердце девушки не томилось желаньями, и никакой мужской образ не смущал ее покоя. Она была одержима желанием знать заранее, что должно случиться. Но не потому, что ожидала перемен в жизни, будучи довольна и той, какую вела в родительском доме, и другой себе не желая, а потому, что хотела быть уверенной, что ничего не изменится.

Длинные нити белка, прилипавшие к стенкам стакана и колышущиеся при каждом движении, поддерживая плавающую в воде округлую упругость желтка, повергали по утрам застылую душу Амелики в дрожь, нуждаясь в истолковании. «Мост», как называла нити белка старая цыганка, обучавшая ее гадать по яйцу, и «солнышко», как именовался желток, осуществляли в представлении Амелики неоспоримую связь с будущим, предвещая счастье и удачу. Духовно ограниченная, любящая деньги, как и ее отец, но не умеющая, как он, наслаждаться жизнью, приверженная к дому и домашнему хозяйству, как мать, но лишенная женской интуиции, постоянно мешающая церковные обряды с ворожбой, Амелика не имела ни воли, ни страстных желаний. Неуверенная в себе, всегда соглашающаяся, что так оно и должно быть, не зная при этом толком, как же все-таки оно должно быть, она легко раздражалась, обижалась и надувалась.

Усугублялось это и тем, что слова в сознании Амелики не имели ни четкого смысла, ни правильной связи, и, воспринимая их смутно, а толкуя неправильно, обижалась она из-за всяких пустяков. При этом, будучи убеждена, что говорить в лицо каждому все, что ни придет в голову, это и есть «тонкое обращение», оскорбляла и отталкивала людей.

По мере того, как в ней просыпалось самосознание, а родители настойчиво ей твердили, что она должна вести себя как барышня из благородной семьи, Амелика становилась еще капризней, позволяла себе все, а другим ничего.

До этой ссоры Амелика мало разговаривала с отцом. В любви Урматеку к дочери была уже капля горечи, с которой он смирился, надеясь, что в один прекрасный день дочь поймет его, и она исчезнет. Пестовать Амелику, по его мнению, должны были мать и учительницы, а он — печься о ее будущем и деньгах. Однако то, что наговорила ему Амелика сегодня, заставило его как бы очнуться. Он понял, что дочь у него и не умная, и не добрая, и не почтительная. И это причинило ему боль, но заботило его больше, как человека, хорошо знающего людей, сумеет ли Амелика приспособиться к жизни. Однако до этого было еще далеко! И Урматеку, закрыв глаза на то, что будет, постарался как можно явственней представить себе то, что есть, размышляя над тем, в какую историю втянул его скандал у модистки. Что делать ему и как себя вести? Катушку он знал хорошо и по тому, что ему рассказали, мог представить, чего от нее ждать! Но вот Буби? Что он будет делать?