Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Грех на моей душе, куконул Барбу! Знал бы, что так обернется, ничего бы не сказал! Не этого я хотел от вашей милости!

— Нет, нет, Янку, — взволнованно отвечал ему старик, — ты этого заслужил. И даже больше! Ведь сколько уже лет мое сердце тянется к тебе! Я все время хочу сделать для тебя больше, чем сделал. Только я не думал, что это случится, когда я буду просить у тебя прощения!

Барон с трудом проглотил комок, который подкатил к горлу от слабости и огорчения. Воспоминания стольких лет, доверие и искренняя горечь хозяина, человека пожилого и несчастного, вызвали у Янку прилив теплой человеческой нежности, которая чуть было не заставила его совершить глупость. Урматеку захотелось опуститься на колени и исповедаться — не во всем, потому что всего он не помнил, — и поклясться на будущее, что будет бороться, будет трудиться, будет управлять и фабрикой, и земельными угодьями, словно ради самого себя или словно ради Амелики. И его захлестнули чувства, душившие старого барона. Но тут Янку невольно обратился мыслями вспять. Нащупывая путь от поступка к его истоку, мысль его добралась до самого начала: унижен был барон из-за женщины и во имя женщины. Янку вздрогнул и усмехнулся. На своих весах взвесил он эту недостойную причину для расстройства, подвигнувшую барона на щедрость, и припомнил, что к серьезным поводам, когда на глазах, к примеру, уплывала часть имения, барон оставался совершенно равнодушен. А тут вдруг из-за того, что какая-то чужая женщина была обижена его сыном, еще не успевшим узнать, что такое на самом деле жизнь и какое это страшное зло — мотовство, барон себя не помнил. И, взглянув на барона, который молча стоял прислонившись лбом к стеклу, Янку решил, что сожаления он, конечно, достоин, но уж сочувствия — никак. Деловой человек, растревоженный на краткий миг сомнением и покаянием, воспрянул духом. Янку вновь видел и цель и смысл, оправдывающие жестокость, лукавство и изворотливость. Решив, что и теперь плутовство будет уместнее, он заговорил, пытаясь вернуть барона, который явно погрузился опять в свои мечтания, к его щедрым обещаниям:

— Чем еще можно одарить меня, ваша милость. Слава богу, все вы мне дали, и дом у меня полон вашими подарками.

Урматеку огляделся вокруг и с удовольствием погладил одну из утренних игрушек барона. Но он лукавил, ибо думал про себя, что по его великим достоинствам слишком мало соблазнительных вещиц перепало на его долю.

К удивлению Янку оказалось, что барон Барбу вовсе ничего не забыл: руководимый больше чувством, чем рассудком, он с горячностью возразил:

— Эх, Янку, есть вещи и вещи! Всяких пустяков у тебя достаточно, не отрицаю! Но мне бы хотелось оставить тебе и что-то другое!

Урматеку, почувствовавшему, о чем пойдет речь, показалось, что запертая дверь, к которой он прислонился плечом, неожиданно отворилась. Сердце у него заколотилось, и билось оно где-то чуть ли не в самом горле. Он не верил сам себе: неужели на свете случаются чудеса, на которые ты и надеяться не мог!

Барон Барбу просветлел лицом, успокоился и даже стал немного величественнее, впрочем, как всегда, когда совершал нечто достойное истинного аристократа.

— Я желаю, чтобы ты имел от меня, поскольку у тебя есть дочь и сам ты являешься родоначальником нового рода, не какие-нибудь там вещицы, которые переставляют из угла в угол и в конце концов теряют, а землю, ибо ты достоин и владеть ею, и пользоваться ею. Этого я желаю, и мы как-нибудь обдумаем это с тобой вместе. А теперь иди, оставь меня одного!

Никогда еще барон не отсылал так решительно от себя управляющего. А Янку весь горел нетерпением узнать, как боярин думает это сделать, что за землю он ему предназначил и, главное, когда же это произойдет. Но что тут поделаешь? Барбу повернулся к нему спиной и сел за письменный стол. Что он писал? О земле, или еще что-нибудь пришло ему в голову? Несмотря на всю свою бесцеремонность, Янку Урматеку не решился потревожить барона или спросить хоть слово. Он направился молча к выходу, обезумев от радости, которая кружила ему голову. Отступал он задом, обратившись лицом к боярину, нащупывая рукой сзади дверь, будто превратился в Иванчиу, купившего сад в Пьетрошице, над нелепой радостью которого Янку тогда так издевался.

Из всех молодых людей, окружавших молодого барона и Катушку во время прогулок, Буби выбрал себе в товарищи Гунэ Ликуряну, своего друга детства. Это был молодой человек, красивый, высокий, смуглый, с тонкими, словно нарисованными над красными и влажными губами усиками и густой гривой вьющихся волос. Миндалевидные глаза, темные и горячие, словно у турчанки, сильные руки с голубыми выпуклыми венами, покачивающаяся походка, мягкий, но глубокий звучный голос, прекрасно сшитые темные костюмы, свежие, туго накрахмаленные белые манишки и густой аромат табака делали Гунэ Ликуряну невероятно соблазнительным и привлекательным для женщин. Рядом с ним белокурый Буби с голубыми навыкате глазами, в очках выглядел невыразительно и казался старше, хотя были они одногодки. Гунэ Ликуряну — человек недалекий и без образования — был богатым наследником; родители его умерли давно, и у него было достаточно времени, чтобы спустить с молотка солидное поместье на реке Яломице и несколько виноградников возле Валя Кэлугэряскэ. Что у него еще оставалось, так это дом с просторным двором на одной из улиц неподалеку от Белой церкви. Там-то прохладными вечерами, когда компания не отправлялась в ресторан на Шосяуа Киселефф, частенько накрывался на свежем воздухе стол, освещенный цветными фонариками.