Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Человек как яйцо! Упадет и разобьется! Вот так!

Все сидящие за столом устали и чувствовали себя неловко. Одни не хотели, другие не решались приступать к настоящей попойке. И Фриц стеснялся затянуть песню во весь голос. Даже Урматеку чувствовал себя не в своей тарелке. Непрерывное стрекотанье двух женщин, их всплескиванье руками вывели наконец его из себя. Не сознавая, что делает, он вдруг стукнул по столу кулаком так, что тарелки подскочили и вино выплеснулось из бокалов.

— Молчать! Не спать! — крикнул он.

Все вздрогнули. После минутного замешательства гости расхохотались. Цимбалист, ожидавший за ближайшим кустом подходящего момента, заиграл старинную песню. Тяжелая полная луна поднималась из-за дома. Листья и дорожки в саду при лунном свете казались белыми.

— Вина и музыкантов! — распорядился оживившийся Янку.

Фриц решил попробовать свой голос в полную силу. Музыканты, понимая, что теперь все и начнется, столпились вокруг него и, прислушиваясь к старинной немецкой песне про лес и про любовь, подыгрывали ему на слух.

— Браво, немец! — воскликнул Урматеку, радуясь, что лед тронулся. — Иди сюда, я тебя поцелую!

Двое мужчин, держа запотевшие от холодного вина полные бокалы, долго обнимались, как бы переходя к настоящему делу.

В доме домницы Наталии кофе обыкновенно подавали в маленькую гостиную. Оттуда через распахнутые настежь двери можно было видеть все комнаты одноэтажного дома, вытянувшегося в глубь сада. Первое, что удивляло в доме, так это ощущение, будто люди не ходят, а плавают. Благодаря разостланным повсюду толстым и мягким коврам в доме стояла такая тишина, что голоса слышались совершенно отчетливо, а если закрыть глаза, то казалось, будто звучат они независимо от людей. Так же отчетливо были слышны чириканье и переговоры разных птичек, сидевших в клетках.

В гостиной висели тяжелые плюшевые занавеси. Почти под каждым креслом с золочеными изогнутыми ножками, гармонировавшими с овальными рамами, из которых смотрели портреты, лежали шкуры. По углам стояли высокие хрупкие горки деревянные и бронзовые, еле державшиеся под тяжестью всевозможных безделушек, напоминающих хозяйке либо о ком-то, либо о чем-то. Огромный, никогда не закрывавшийся рояль, заваленный нотами, стоял у стены. Тут же находилась софа с грудой шелковых подушек. Видно было, что это любимое место для чтения, потому что рядом был столик, а на нем высокая лампа с абажуром в виде матового шара, отбрасывающего по вечерам круг молочного света. Осенью, когда входные двери были распахнуты, порывы ветра приносили к порогу гостиной сухие листья, а летом с софы были видны чайные розы, что росли у крыльца.

Домница Наталия пригласила Буби на обед. Разговор складывался из рассказов и воспоминаний, как это бывает, когда после длительного отсутствия человек возвращается из тех мест, которые и остальным душевно близки. Не прерывая разговора, хозяйка и гости перешли из столовой в гостиную, где продолжалось угощение. Слуги, которых было больше, чем нужно, сменяли чашки, подносили сигары. Изобилие слуг, равно как и изобилие вещей, свидетельствовало, что кукоана Наталия вела очень сложную жизнь, блюдя множество мелких обрядов и ритуалов, придуманных, чтобы как-то скоротать долгие скучные часы одиночества.

Барон Барбу с Фантоке на руках устроился в кресле. Домница вытянулась на софе, разглядывая себя в зеркало с серебряной ручкой, в котором отражалась стареющая женщина. Буби остался стоять, оглядываясь вокруг. Наступило молчание. Только из сада доносился порой шелест летнего ветерка.

— Ну, а теперь, — обратился к сыну старый барон, продолжая играть с Фантоке, и голос его прозвучал добродушно, но и печально, — когда ты все нам рассказал про Вену, оставь меня с Наталией. Как видно, ты только этого и ждешь!

Удивленная домница отложила зеркало и вопросительно взглянула на юношу:

— Что? Вы поссорились? Так быстро? И виной тому женщина, Буби?

— У него есть мысль, домница! — ответил вместо юноши старый барон, не поднимая глаз.

— Папа преувеличивает, Таница! (Это было прозвище, оставшееся еще с раннего детства, когда Буби, желая обратиться к ней: танти Наталья, произносил Таница.) Речь идет не о мысли, а, возможно, о… совете!

— В мои-то годы, — пробормотал барон, желая прервать этот разговор, — до чего я докатился!

Домница поняла, что речь действительно идет о чем-то серьезном, поскольку во время обеда оба мужчины хранили об этом молчание, а теперь в голосе одного звучало явное раздражение, второй же держался спокойно и уверенно.