Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Урматеку кашлянул. Барон очнулся, словно ото сна, и вопросительно взглянул на него.

— Он бы хотел все решить разом и отправиться восвояси. Да и мы, барин, от него бы избавились, — пробормотал деловой человек, и взгляд его иголкой кольнул из-под опущенных ресниц, словно меряя расстояние, отделяющее рабочий стол от покойной софы с расползающимся по ней линючим баронским гербом.

Барон Барбу чувствовал, что надвигается самое неприятное, то, что всегда наводило на него тоску и уныние: торг. Он предпочитал, чтобы перед ним уже лежали готовые пачки банкнот, особенно теперь, когда ему так нужны были деньги. (Розовая записка, он и не знал, которая по счету, написанная угловатым размашистым почерком госпожи Наталии и поданная ему с утра вместе с кофе, раздраженно извещала, что барышник больше не хочет ждать, и если к обеду не будет денег, продаст черных рысаков!) В купле-продаже барон любил только завершение сделки, так сказать, венчающий дело конец, и терпеть не мог длинного извилистого пути со всяческими уловками, ухищрениями и взаимными обманами, который в торговле только один и ведет к окончательной ясности. В этом силен был Урматеку. Барон потому так и привязался к нему, что тот избавлял его от вечных колебаний, угрызений совести и, главное, от мучившего его всегда ощущения, что все-таки его обманывают. Поскольку барону не было ведомо, каким образом, помимо займов и продажи, большинство людей раздобывает деньги, когда возникает в них нужда, и поскольку он всегда второпях сбывал какой-нибудь лес или дом, то естественное чувство самосохранения заставляло его ощущать, хотя и весьма туманно, что из прочного фундамента своего достояния он вынимает кирпич за кирпичом. Но сил изменить что-либо у него не было, а потому ему становилось просто-напросто страшно и от продажи, и от чувства пустоты, которое возникало после нее. Он нуждался в утешении, нуждался, чтобы кто-нибудь убеждал его, что во всем этом нет ничего дурного, никто его не обманывает и ущерба он себе не наносит.

Именно это и делал Урматеку.

Барон второй раз вопросительно взглянул на него. И опять Урматеку притворился, будто ничего не понял, и только проговорил: «Торопится он, бедняга! Дома жена с дочкой дожидаются. Он ведь для приданого покупает!» И снова тишина, только громко тикают большие стоячие часы в ореховом футляре с длинными золочеными цифрами на циферблате да с улицы доносятся громыханье повозки и крики разносчиков.

Нет, не этого ожидал барон от Урматеку! Что ему за дело до того, зачем Иванчиу покупает сад в Пьетрошице?! Барон хотел, чтобы Янку назначил цену, начал торговаться, и когда торг будет в самом разгаре, он тоже вставит одно-другое словечко, которое хоть и не решит дела, однако укажет, что хозяин все-таки он.

Брошенный на произвол судьбы, старый Барбу не знал даже, с чего начать. Больше всего смущала его и затрудняла необходимость назначить цену: откуда ему знать, какой величины у него сад и сколько за него можно спросить? С тех самых пор, как они повстречались с Урматеку, барону не приходилось чувствовать себя таким беспомощным и одиноким. На какой-то миг сбитый с толку всеми этими затруднениями и вынужденный с высоты своих мечтаний опуститься на землю, он было даже заподозрил: а не из-за того ли Янку оставил его одного, что перекинулся на сторону Иванчиу? Но и эту тень сомнения прогнало внезапно завладевшее бароном чувство, похожее даже на признательность надежному своему слуге, который столько лет верой и правдой оберегал его покой. Не было никогда ничего подобного! Вполне возможно, что он и хочет немножко помочь Иванчиу, потому и предоставляет все дело его воле, воле хозяина. Теплая волна доброго чувства захлестнула барона. В ушах его невольно зазвучал голос: «Для приданого покупает!» Он поднял на Урматеку ласковый признательный взгляд — на Урматеку, стоявшего непоколебимо, точно скала.

«Ну и добряк мой Янку!» — подумал барон, и ему захотелось сравняться со своим поверенным в великодушии. Задета была и его дворянская гордость. «Добряк-то Янку добряк, но не добрее же меня, чьи предки крестили детишек в десятках сел и сотню лет оделяли приданым всех девиц под Кымпулунгом». Барон почувствовал, что душа его напряглась, будто старинный лук. Вдруг им овладела решимость, и он, словно выпуская на простор стрелу, величественно вымолвил одно короткое и решительное слово:

— Продаю!

Барон полагал, что этим он прервет молчание и выведет из оцепенелости Урматеку и Иванчиу. Но Урматеку лишь бросил на Иванчиу быстрый, блеснувший сталью взгляд, а тот опустил припухшие, без ресниц веки в знак того, что все понял. И оба они продолжали молчать. Тягуче и жалобно ныл на улице разносчик, предлагая свой товар, маятник бесстрастно отмеривал время. Все было погружено в молчание, все, казалось, отяжелело, как земля.