Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Пришел, говоришь, да?

— Ну и спишь ты, Янку, пушками не разбудишь! — И Иванчиу потрещал сухими костлявыми пальцами, словно встряхнул мешочек с бабками. Маленького роста, худой, лысый, был он болгарином из-под Джурджу, и хотя родился и вырос на румынской земле, говорил с акцентом и как будто с трудом. Когда он говорил, его пергаментные, в рябинах щеки то собирались в складки, то опять разглаживались. Светло-серые, почти белесые глаза с красными прожилками словно плавали в какой-то мути. При его худобе косое торчащее брюшко выглядело особенно смешно и нелепо.

— Снова попал впросак, басурман? Давай рассказывай!

— Большая нужда у меня до тебя, Янку!

— Вишь ты, и тебе, хитрецу, старик Урматеку понадобился. Принеси-ка нам винца, Мица, а то в горле пересохло, а ты давай рассказывай.

Урматеку только сейчас проснулся окончательно. Громко, протяжно зевнув, он лениво потянулся к портсигару. Взяв толстую, скрученную вручную папиросу, он прикурил от фитиля лампы. От мелкого македонского табака поплыл по комнате горьковатый душный запах. Урматеку повторил:

— Ну чего молчишь? Давай говори.

— Мине, Янку, нужон сад, что на Пьетрошице.

— Ничего себе! — воскликнул Урматеку недоверчиво и вместе с тем завистливо.

— Есть у меня на это деньги. Как думаешь, захочет барон мне его продать? — вкрадчиво и просительно настаивал Иванчиу.

— Откуда мне знать, басурман? Это надо обмозговать.

В лабораторию барона Барбу входить никому не дозволялось. Это была длинная сумрачная комната в старом доме на Подул Могошоайей. Пять ее больших окон были завешены черными шторами с вышитыми понизу пестрыми драконами, разъеденными ядовитыми солями. Паркет был во многих местах прожжен, где крепкими кислотами, где выпавшими из железной печки углями. В этой лаборатории и проводил барон Барбу большую часть своей жизни, если не препятствовали ему дела в министерстве, а в особенности возлюбленная, домница Наталия. Барбу был страстным фотографом. Фотографии он научился в Вене, куда обязательно ездил два раза в год повидаться с единственным сыном Барбу Б. Барбу и встретиться с друзьями. Вена всегда была его слабостью, а уж после того, как он получил дворянство, и подавно. Герб его, тщательно составленный в королевских канцеляриях по всем правилам геральдического искусства, имел на четырех ярко раскрашенных полях единорога, трезубец, сноп пшеницы и водопад. Венчали его пышные страусовые перья, пробивающиеся меж зубцов баронской короны.

В большой гостиной под стеклом красовался этот герб, повторяясь на двух литых золотых перстнях, один из которых, не снимая с пальца, носил сам Барбу, другой — его сын Барбу Б. Барбу, учившийся в Вене.

Старый барон попал в Австрию в первые годы царствования императора Франца Иосифа. С него и началась в Бухаресте мода на все австрийское. По сравнению с предками, одевавшимися на свой боярский манер или на турецкий лад, чьи портреты были развешаны по всему обширному дому, низкорослый, сухонький барон выглядел истинным европейцем. Его пышные рыжеватые с проседью бакенбарды и густые, нависавшие над верхней губой усы были точь-в-точь такими, какие носил император. Благоприобретенная обширная лысина довершала его сходство с австрийским монархом.

В те годы министров еще было мало, а свободного времени у них много, и господин Барбу непременно становился министром, если к власти приходили консерваторы. К либерализму всю свою жизнь барон Барбу питал отвращение, и не потому вовсе, что был чужд благородства или мыслил грубо и примитивно. Но нижестоящих он предпочитал награждать собственноручно и по одному, если ему преданно служили, толпы же не терпел вовсе, равно как и разговоров о чьих-то там правах на землю. У него самого было много и весьма обширных поместий. Кое-что было даже вокруг Бухареста — в основном загородные дома и парки. (Все они были сфотографированы самим бароном, и фотографии развешаны по стенам.) Крупные же владения тянулись в сторону гор. От Бузэу до Кымпулунга в одну сторону и до Вылчи в другую проехать можно было только баронскими лесами.

Поспешное и небрежное оформление купчих крепостей вынуждали барона немалое время проводить в судах. В зависимости от тяжбы бывал он в разных инстанциях — начиная от уездного суда и кончая кассационным. В этом-то алчном и лукавом мире хитроумных бумаг и судебных прений и повстречал барон Янку Урматеку. Встретились они в первый раз в архиве у Янку. О своем деле — а речь шла о лесе, занимавшем чуть ли не половину уезда, — барон Барбу не знал ничего, кроме записанного на манжете номера папки, с помощью которого он и надеялся извлечь на белый свет документы, давным-давно брошенные в подвал.