Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

занесло не пойми куда. Линейность и строгость повествования не моя стезя, уже понятно. Но вины моей тут нет, как нет и злого умысла. Сам-то я за стабильность и предсказуемость, шарахаться от березы к Робеспьеру, от Робеспьера к Достоевскому добровольно нипочем бы не стал. Все эти неприятные процессы, разрушающие спокойное течение то ли жизни, то ли мысли, то ли сюжета, меня раздражают, я бы сказал, нервируют, ввергают в депрессию — всякие глобальные потепления или похолодания, дрейф континентов и прочее расширение Вселенной. Обидно, что не в моей власти как-то этому безобразию противостоять, оттого и происходят вполне бытовые неприятности. Вот и здесь то же самое. Да-да, авторы по наивности думают, что властвуют над своей писаниной безраздельно, куда захотят, туда и повернут. Ан нет. Она сама себя пишет и автором помыкает: мне сюда, налево — и точка. И тот плетется налево. Иногда у него просыпается гордость: вот это я удалю к чертовой матери, а вот это распишу попросторней, неужто я эта… тварь дрожащая? Тварь, тварь, отвечает ему текст, даже не сомневайся. Делай что велено. И делает. Ну ладно, думает, хоть слова-то я выбирать могу? Стиль? Где суховатый, где цветистый, где подпустить издевательского канцелярита, а где воткнуть шикарную метафору? Где напустить тумана, а где сказать с последней прямотой, как у Осипа Эмильевича? А вот хрен тебе, говорит твой рассказ, роман, что там ты пишешь, все за тебя придумали, как в считалке: это дело решено и поставили печать. Когда Виталий Иосифович поделился подобными мыслями с Мишей — какой-никакой, все же писатель, — тот тут же подтвердил этих мыслей справедливость, опираясь на свой опыт. Вот была у них с Авдеем — когда их дуэт еще работал — идея рассказа, где все герои мужского пола носили одинаковое имя — Илья. Речь там шла о неком Илье, который писал рассказы с героем Ильей, сочинившим повесть о студенте Илье, нечаянно обретшим дар ясновиденья, но повесть эта была отвергнута литконсультантом журнала по имени, естественно, Илья. Принялись за дело — и стоп! Не пошло. А почему? А вот попробуй-ка сам, говорит Миша Виталию Иосифовичу, просклонять имя Илья во множественном числе. Ну еще в дательном — Ильям и творительном — Ильями — куда ни шло. А в других уж очень коряво. Так что поголовье Иль… вот-вот, количество персонажей с таким именем пришлось сократить вдвое. Авторы переименовали студента в Никиту (определив тем самым и новое название рассказа), а литконсультанта — во Владимира.

Тут, я думаю, самое место для этого рассказа, тем более что от предыдущего Мишиного сочинения (про рыбий жир, если помните) мы уже удалились на изрядное число страниц. Написанный, как видно из бытовых деталей, еще в советские времена, он носит название по новому имени главного героя —

Друг мой, человек склада скорее мечтательного, чем энергичного, более склонный к покорному приятию ударов и щелчков обидчицы судьбы, нежели к встрече таковых с оружьем, признался как-то, что давно уж находится во власти идеи столь же соблазнительной, сколь и несуразной, особенно если взять во внимание бытовые и гражданские обязанности, несомые им как мужем и отцом, с одной стороны, и членом трудового коллектива — с другой. Идея эта, по его словам, заключалась в том, чтобы сбежать. Сбежать!

От кого? От чего? От мытья посуды — домашней повинности. Вечерних уроков математики — дочь не Софья Ковалевская, сами понимаете. От телепевцов, кудрявых и с волосами в облипочку — жена без них не может. Патентных формул до обеда и чугунной дремоты после — служебный долг.

Куда? Здесь менее определенно.

В уединенный уголок. В глухой скит. На заброшенный хутор. В живописную двухэтажную гостиницу провинциального городка. В городке нет докучливых приятелей и родственников, а в гостинице скрипучие стулья и диван обустроены одинаковой плюшевой бахромой — шарики на треугольных шнурочках. А если в Сибирь — лесником? Или бакенщиком. В тундру, в ярангу. Да, неплохо бы, но ширится, растет зазор между местом и целью.

Кстати, а какова цель? Да писать. Конечно же писать.

Ах, эта стыдная самодеятельная писанина. Драгоценные листки, запрятанные в ящик стола под ксерокопии английских научных статей. Абзац. Еще абзац. Неуверенная строка. Остановка. И вдруг — суматошная испуганная страница. Так ярко встал перед глазами очередной эпизод из детства. Это ничего, что сейчас многие пишут о детстве, говорил он себе. Ведь у каждого оно свое.