Кэтрин Портер - Иудино дерево в цвету

— Я располагаю лишь грубыми, вульгарными средствами лечения, — и грациозно, щепотью как бы, протянул их Рубену. — Но это — все, что мир плоти может предложить для исцеления больного духа.

Он перечислил их одно за другим. Получился аккуратный, но не особенно впечатляющий список: диета, свежий воздух, продолжительные пешие прогулки, постоянные физические нагрузки, желательно в виде упражнений на турнике, ледяной душ и почти полный отказ от вина.

Рубен словно не слышал. Он продолжал, как сквозь сон, бормотать свое, и горячие его жалобы лились параллельно с учеными рассуждениями специалиста:

— Боли особенно невыносимы по ночам, когда я лежу в одинокой постели и сквозь узкое окно смотрю на пустые небеса, и тогда я говорю себе: «Скоро я буду лежать в могиле, еще более узкой, чем это окно, более темной, чем это небо», и сердце у меня болезненно сжимается. Ах, Изабелита, палач мой!

Врач на цыпочках уважительно удалился, оставив пациента есть ложками масляный сыр и взирать сквозь слезы на девятнадцатое изображение Изабели.

Друзьям это надоело, и они, изверившись, стали все чаще оставлять его одного. Несколько недель его никто не видел, кроме хозяина небольшого кафе под названием «Мартышки», в котором Рубен раньше часто обедал с Изабелью и куда он теперь ходил поесть один.

Там он однажды вдруг схватился за сердце и поднялся из-за стола, перевернув стоявшую перед ним тарелку с мамалыгой по-мексикански под острым перечным соусом. Хозяин подбежал, Рубен ему что-то второпях шепнул, картинно вскинул руку над головой и, мягко выражаясь, скончался.

На следующее же утро друзья кинулись к хозяину кафе, и тот описал им это горестное событие в возвышенно драматических тона. Рамон уже тогда собирал материалы для жизнеописания самого выдающегося художника страны, который был ему, конечно, самым близким другом. Иллюстрировать свое сочинение он намеревался большим количеством собственных портретных зарисовок. У него и посвящение было уже готово: «Другу и учителю, вдохновенному и несравненному Гению искусства на всем Американском континенте».

— Но что он сказал вам в последнее трагическое мгновение? — наседал Рамон на ресторатора. — Это чрезвычайно важно. Последние слова великих людей всегда бывают очень красноречивы. Приведите их дословно, добрый человек! Они украсят историю его жизни, да нет, историю всего искусства, если они действительно были красноречивы.

Хозяин кивнул в знак того, что ему все ясно.

— Знаю, знаю. Поверите ли, если я скажу, что его последние слова были возвышенным обращением к вам, его добрым и верным друзьям, и ко всему человечеству. Вот что он вымолвил перед смертью, господа. «Скажи им, что я — жертва любви. Я погибаю во имя ее, потому что любовь стоит жертвы. Я умираю от разбитого сердца!» А потом еще добавил: «Изабелита, ты — мой палач!» И это все, господа, — заключил ресторатор просто и прочувствованно. И склонил голову. Все присутствующие тоже склонили головы.

— Да, действительно, звучит великолепно, — подтвердил Рамон после надлежащей минуты скорбного молчания. — Спасибо. Превосходная эпитафия. Я вполне удовлетворен.

— А еще он очень любил мою мамалыгу по-мексикански под перечным соусом, — скромно сказал хозяин кафе. — Она была его последней радостью в жизни.

— И это тоже будет отмечено в надлежащем месте, можете не беспокоиться, мой друг! — воскликнул Рамон голосом, срывающимся от избытка благородных чувств. — Вместе с названием вашего кафе. Оно станет местом паломничества художников, когда моя работа увидит свет. Можете на меня положиться, я сохраню для потомства все мельчайшие подробности жизни и свойства характера нашего великого гения. Каждый эпизод представляет свой особый, исключительный и священный интерес. Да, конечно, про мамалыгу по-мексикански я тоже напишу.

Ах, мадам Бланшар, поверьте, я так счастлива, что попала в ваш дом, к вам и вашей семье, у вас жизнь такая мирная, и вообще. До этого-то я долго работала в салоне грез — вы, поди, и не знаете, что это такое, салон грез… А-а, ну да, конечно, что-то вы не могли не слышать. А я, мадам, всегда берусь работать, если где есть работа, вот и там я тоже трудилась на совесть и столько всего навидалась, вы бы не поверили, да я бы и не стала вам никогда рассказывать, разве вот только, чтобы вы тихо сидели, пока я вас причесываю. Вы, конечно, извините, но я случайно слышала, как вы говорили прачке, что, мол, не иначе как кто-то навел порчу на ваше белье, оно в стирке так и расползается. Ну и вот, у нас в салоне была одна девушка, худенькая такая, бедняжка, хотя мужчинам нравилась, клиентам то есть, но понимаете, она не ладила с особой, которая вела дело. Они разругались из-за того, что мадам обсчитывала ее на жетонах: девушки каждый раз получают жетон, знаете, медный такой, и в конце недели сдают обратно мадам, да, такой порядок, и получают небольшой процент, совсем, можно сказать, крохотный, от своих заработков — вы понимаете, это бизнес, как и всякий другой. Но мадам норовила ее обсчитать, заявляла, что она сдала столько-то жетонов, хотя на самом деле она сдала много больше, но раз выпустила из рук, поди теперь доказывай. Она стала говорить, я, мол, уйду отсюда, бранилась и плакала. А мадам била ее по голове, она всегда била по голове бутылкой, такой у нее был прием. Боже милосердный, мадам Бланшар, что там иной раз делалось! Девушка, рыдая, бросается вниз по лестнице, а хозяйка тянет ее за волосы назад и разбивает об ее лоб бутылку.