Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

Пертви никогда не говорил о матери. Лидди хорошо ее помнила. Она вспоминала, как играла в кукольный домик, сидя у нее на коленях, на ее широкой юбке, пахнувшей лавандой, и мать рассказывала ей о своем детстве и сестре Шарлотте. О церкви рядом с домом. О соловьиных трелях в мае и июне. О том, как они гоняли палкой обручи по периметру их нового дома, и о заледеневших стеклах в зимнюю стужу. Однажды, когда она была маленькая, ее отец, викарий церкви, той, что рядом с домом, подарил ей стеклянный шар – большой, внутри фигурки людей на катке, – за которым посылал в Лондон. Еще мать вспоминала, как однажды лисица оторвала голову цыпленку, как в живой изгороди свернулась в клубок соня, как вокруг будлеи, обрамлявшей огород, летали десятки бабочек. «Да, мы ели собственные яблоки, картошку, курятину и баранину… – рассказывала мать, а маленькой Лидди хотелось маленького ягненочка. – Когда-нибудь, моя радость, я отвезу тебя туда».

Увы, их мечты были напрасными. Однажды мама и Лидия остановились на Хит, чтобы помочь молодой женщине, звавшей на помощь. Нянька ребенка той женщины билась в припадке на земле. Мама отвела девочку – той было лет тринадцать-четырнадцать – на Хэпмстед-роуд, поддерживая ее за талию, а мать с малышом, рыдая, шли за ними. Потом Мэри часто думала: кто была та леди? Почему сама она не могла помочь своей служанке? Почему именно мама решила им помочь?

Через два дня мама и Мэри заболели, но Мэри выжила. Сначала их лечили вместе, но потом Мэри унесли из маминой спальни. Мама кричала, просила не разлучать ее с дочкой. Мэри помнила это. Сама Мэри едва не умерла, но все же поправилась, и теперь о той страшной болезни напоминали ее оспины на лице.

В детстве Мэри боялась внимания окружающих, чужих взглядов, была замкнутой, а еще ее жалели больше других, ведь она чуть не умерла. Поэтому все считали Мэри самой кроткой из трех детей Дайзарт. И это было странно, ведь ее мать всегда говорила, что Мэри создаст много проблем. «Мэри все перевернет, – вспоминала Лидди слова мамы. – Мэри изменит порядок вещей».

Да и сама Мэри не чувствовала кротости в своем характере. Конечно, она жалела голодных собак, которых Пертви дразнил кусочками мяса, писала письма своей тетке, слушала бесконечные отцовские истории о его учебе в адвокатуре, о том, как его исключили, как с ним грубо обращались коллеги из его адвокатской конторы, как он прозорливо купил долю в производстве карболового мыла, как прозорливо сделал предложение мисс Элен Миртл вскоре после того, как умерла ее тетка и оставила ей и ее сестре львиную долю своего состояния. «Я опередил моих соперников, вот в чем дело», – хвастался он дочери, поглаживая бакенбарды. Мэри подозревала, что отец просто забывал, кто она, когда говорил такие вещи.

Кукольный домик стоял в детской. Мама часто открывала его, и они все вместе играли, зажигали очаг, Ханна подавала хлеб с маслом и джемом. После смерти мамы отец решил нанять для детей гувернантку. Он заявил, что дисциплина им не помешает. Так в их доме появилась мисс Брайант. Вскоре после этого Лидди нагрубила ей, когда та не позволила ей густо намазать джемом тост, и кукольный домик был перенесен в гостиную; детям теперь позволяли играть в него только по воскресеньям. Все остальные дни недели они лишь с тоской смотрели на него. При этом гувернантка повторяла, что они счастливые дети, раз у них есть такой домик.

Через несколько недель она сожгла другие их игрушки – деревянного попрыгунчика Пертви, тряпичную куклу Лидди и волчок Мэри – и заявила, что им еще повезло, раз у них раньше были эти игрушки, и что они должны научиться не роптать.

Еще им повезло, сказала она, что их покойная мать лежит так близко и они могут молиться за спасение ее души.

(«Такая жалость, – Мэри слышала, как тетя Шарлотта сказала это Ханне в один из ее последних визитов к детям бедной сестры, – они окружены всей этой смертью, как досадно!»)

В тот майский день так многое зависело от исхода этой небольшой прогулки по саду. Стараясь не обращать внимания на шорохи кладбищенских деревьев, наводивших на нее страх даже днем, Мэри напрягала слух, чтобы разобрать, о чем говорила шедшая впереди нее пара.

У джентльмена остались давно позади волнения юности. У него были важные манеры, прямая как палка фигура в черном сюртуке и шелковый цилиндр, его седеющая, навощенная шевелюра переходила в пышные бакенбарды. Это был Хайворт Ронсли, лучший друг отца Мэри еще с учебы в Оксфорде. При ходьбе он наклонял голову к юной фигурке, шедшей рядом, слегка, из-за рискованно балансировавшего пенсне. Это была, конечно, Лидди. Словно гибкий стебелек, она изогнулась и старалась ловить каждое его слово, ее милое личико повернулось к нему, как цветок к солнцу.