Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

Он взял ее руку и, когда Мэри открывала дверь, поцеловал ее. Она взяла в ладони его лицо и снова поцеловала его в губы, удивляясь на себя.

– Да, в этом доме.

На следующий день, когда дети ушли играть, а на дом опустилась полуденная жара, он снова пришел к Мэри. Зиппора закрылась на кухне, Димфна болтала с Дарлингом в саду, их голоса доносились наверх в комнату Мэри, а она заперла дверь и, стоя в середине комнаты, медленно, дрожащими руками снимала застиранное и заштопанное хлопковое платье к чаю, а он помогал ей, его пальцы ловко расстегивали мелкие пуговки.

– Я нервничаю, – признался он, когда его губы коснулись нежной кожи на ее шее, когда он потянул за завязки ее нижнего белья, снимая с нее слой за слоем одежду, словно лепестки с цветка. – Я буду осторожным…

– Я тоже нервничаю, – солгала она. Никогда еще она не была так уверена в своем решении. Когда все препятствия, состоявшие из одежды и обычаев, были удалены, они легли голые в постель. Его жесткое, худое, длинное тело устремилось к ней, словно отпущенная пружина. В тот день он овладел, завладел ею, а она завладела им, и на следующий день тоже, и еще на следующий. Ямка на его подбородке, его длинная спина, его загнутые пальцы ног, его широкие, мускулистые бедра, поросль черных волос по всему телу. Его сила и нежность. Ее страсть, ее лихорадочное желание, побеждавшее застенчивость.

Голоса детей, возвращавшихся домой, были знаком того, что им пора встать, убрать улыбку, разгладить одежду; с каждым днем их пальцы все ловче застегивали пуговки и крючки, быстрее приводили все в порядок. Чтобы можно было делать вид, будто ничего не изменилось.

Так продолжалось пять дней.

– Какие прелестные дети, миссис Хорнер.

– Я сказала мужу, что буду приходить на Летнюю выставку каждый день. Я хочу каждый день видеть эту картину! Их прелестные мордашки!..

– Невероятно интересно… Полагаю, что это медитация о мимолетной природе детства, да и вообще – времени. Я серьезно считаю, Лидди, что картина выдающаяся. Нед выбрал, казалось бы, декоративный подход и сделал поистине глубокое произведение. Это искусство в его чистой форме: двухмерное изображение превратилось в сцену, в идеал и в результате проникает нам в глубину души: тут жизнь, смерть, время и природа. Это Пуссен. Современный Пуссен.

– Мне нравятся крылышки. Они такие хорошенькие. Мама, мне ужасно хочется тоже купить такие крылышки.

День за днем, стоя рядом с Недом на обедах и приемах, слушая восторженные отзывы, видя, как люди смотрят на «Сад утрат и надежд» и на их детей, Лидди все сильнее скучала по ним и носила с собой эту боль, не замечая ее. И хотя она сама предложила Неду поехать вместе с Лондон и насладиться триумфом, уже через день-другой ей все надоело, и она мечтала снова оказаться в Соловьином Доме.

«Будущее еще не написано: прошлое сожжено и кануло в небытие».

Она написала это для него на листке бумаги, когда он пытался придумать надпись для таблички на раме «Сада утрат и надежд». Она оставила ее в Голубятне на столике перед их отъездом в Лондон – и вскоре он вбежал к ней в кабинет с сияющими глазами.

– Да, – сказал он, поднял ее на ноги, смеясь, и поцеловал. – Да, любовь моя, это то, что надо.

Нед обдумал каждую деталь: где повесить картину, чтобы лак не отсвечивал. Раму он тоже вырезал сам, широкую, со стремительными завитками и декоративной позолотой по краям, чтобы подчеркнуть то, что изображено на полотне. Шрифт надписи на табличке тоже подчеркивал своей стремительностью: прошлое мертво, будущее принадлежит им, они должны смотреть вперед… идти, не останавливаясь, как бы это порой ни было трудно.

Но это было до того, как Лидди вернулась в Лондон. Она невольно призналась, что Пикадилли и Риджент-стрит ее напугали своим грохотом. Автомобили были теперь в Лондоне всюду; прибавилось также кэбов и автобусов на конной тяге; подметальщики, разносчики и продавцы газет рисковали жизнью всякий раз, когда выходили на дорогу. Здания все еще были задрапированы черной тканью в память о скончавшейся королеве. К новому королю и новому столетию лондонцы пока так и не привыкли. Реальность всюду напоминала о себе: там, дома, от нее можно было спрятаться. Слава богу, Джон еще слишком мал, чтобы воевать, если война с бурами затянется, а ведь похоже, что так и будет.

Джон был застенчив – Лидди уже понимала, что он не годится в военные. Он станет художником, как его отец, возможно, иллюстратором, как Артур Рэкем, ведь он любил наблюдать за другими людьми. Или учителем. Потом Элайза – ее не нужно ничего лишать: если ее брат пойдет в школу, хотя Лидди не хотелось даже думать об этом, тогда Элайза тоже должна учиться. Может, она даже поступит в университет, будет водить автомобиль, голосовать. Мама говорила им, что все это произойдет еще при их жизни.