Наринэ Абгарян - Симон

– Ты видел, что он с моей машиной сделал?

– А ты о чем думал, когда с его женой шашни крутил? – последовал резонный вопрос.

– Будь человеком, пусти меня!

– Зачем?

– Какая тебе разница зачем?! Пусти и все! – скандалил Симон, для острастки колотя в стену кулаком и обзывая дежурного тупым ослом.

– Как скажешь! – не стал возражать дежурный и отвел его в камеру. Другую.

И Симона тоже посадили на пятнадцать суток. За оскорбление представителя власти при исполнении им должностных обязанностей.

Пока несостоявшиеся убийца и жертва сидели в соседних камерах, их исправно посещали жены.

Носили еду, передавали чистую смену белья. Софья через решетчатую дверь уговаривала мужа развестись – Бено-джан, зачем тебе такой позор! Бениамин молчал, только желваками ходил да зубами скрипел. Не дождавшись от него ответа, Софья стояла, прислонившись лбом к рифленой решетке, и шепотом вздыхала. Уходила с отпечатком узора решетки на лбу. Меланья старалась не пересекаться с ней, потому приходила ближе к вечеру. Подробно рассказывала мужу последние новости, хвастала младшим сыном, у которого прорезались сразу два зуба. «Что, оба-два сразу вылезли»? – переспрашивал Симон, утирая слезу умиления. «Ага, и главное температура наконец-то спала! Измучился бедный». – «А средний чего?» – «Чего-чего! Хвост индюшке выдрал, охламон». «Ишь!» – в голосе Симона отчетливо звучали нотки гордости за шкодливого сына. «Тебе ишь, а индюшке голой жопой на весь двор светить!» – не унималась Меланья. «Сшей ей хлопковые трусы, пусть срам прикроет», – предлагал Симон. Бениамин в соседней камере невольно улыбался, представляя индюшку в трусах, но мгновенно хмурился и сплевывал в сердцах на пол. Закуривал, сердито затягиваясь кусачим дымом.

Когда Меланья уходила, он, прочистив горло, кричал Симону:

– Слышь, чатлах! Все равно выйду и убью тебя, так что особо не радуйся.

Симон долго тянул с ответом. Бениамин успевал загасить окурок и прикурить другую сигарету, когда он наконец подавал голос:

– Радоваться на твоих похоронах будем, понял, охраш [14] Чатлах, охраш – ругательства турецкого происхождения. ?!

– Чего-о-о?

– Того! Поговорить потянуло? Головой об стену ударься, глядишь, полегчает.

Дежурный замечаний им не делал – все одно не заткнутся, но, подустав от их ругани, распахивал окно и выставлял телефонный аппарат на подоконник, чтоб на случай вызовов не мчаться в кабинет, и уходил на задний двор приземистого строения милиции, где долго сидел на шершавой, перекосившейся от дождей скамейке, упершись локтями в расставленные колени и бесцельно глядя себе под ноги. Изредка, оторвавшись от созерцания собственных башмаков, он поднимал взгляд к небу. Жара к ночи спадала, суетились над головой летучие мыши, звала, вынимая душу, совка-сплюшка, звезды тянулись друг к другу лучами – и, не дотянувшись, обреченно светили в чернильной темноте.

– Каждое небесное тело – отвергнутое сердце, – внезапно додумывался дежурный – сорокалетний и лысый, словно пятка, толстяк, любитель жареной картошки, сала и пива, и, пронзенный в самое сердце, остолбеневал от волнующей догадки: оказывается, и он способен на лирические умозаключения!

«Надо бы запомнить, чтобы жене рассказать», – думал он, переводя взгляд с одной звезды на другую. Жена, большая ценительница мелодрам, неустанно пилила его, обзывая рубанком, и упрекала за отсутствие романтических порывов.

– Слышь, ты, сифилистик! Я тебя по-любому достану! – надрывался меж тем в своей камере Бениамин.

– Ты сначала до жопы своей достань, пидарац! – неохотно огрызался Симон.

Злость и обида рвали Бениамину сердце, душили и изматывали, требуя возмездия. Отчаянно хотелось курить. Смятая пачка из-под сигарет лежала в углу камеры, рядом, в квадрате лунного света, сложив на пузе лапки и совершенно не боясь его, сидела на попе толстая мышь и глядела на него темными глазами-бусинками. Бениамин какое-то время удивленно наблюдал за ней – он и подумать не мог, что мыши умеют так сидеть, а потом кинул в нее сандалией. Мышь юркнула в угол, но почти сразу же вернулась и, расположившись на прежнем месте, вперила в него сосредоточенный взгляд.

– Ну и черт с тобой! – выругался Бениамин и, повернувшись на другой бок, притих. Так он и пролежал до утра, не смыкая глаз и думая о том, в какую вязкую и непролазную муку превратилась его такая простая и понятная жизнь.

Смертоубийства, наверное, не удалось бы избежать, если бы не несчастье, случившееся с Софьей. Вознамерившись достать с верхней полки посудного шкафа тяжелый мельхиоровый поднос, она взобралась на стул, потеряла равновесие и рухнула на пол, да так неудачно, что сломала оба запястья. Из больницы ее выписывать не стали: загипсовали руки и сразу же положили на сохранение, заподозрив угрозу выкидыша и сотрясение. Рассказала об этом Бениамину пришедшая навестить мужа Меланья – Косая Вардануш побоялась показываться ему на глаза, потому что он пригрозил вырвать ей позвоночник, чтобы она впредь не совала свой нос куда не следует. Бениамин выслушал через решетку Меланью, попросился к телефону, позвонил в больницу, где его заверили, что состояние у жены тяжелое, подозрения на сотрясение подтвердились, и угроза выкидыша высокая – больная закровила и жалуется на тянущую боль в пояснице. Бениамина сразу же выпустили, и он из отделения милиции помчался в больницу, но Софья его видеть не захотела, только попросила передать, что виновата во всем сама и крест свой хочет нести одна. Санитарка, вышедшая поговорить с ее мужем, видя его состояние, не решилась напомнить о разводе, хотя Софья несколько раз повторила и даже заставила ее поклясться, что она об этом обязательно скажет.