Дина Рубина - Одинокий пишущий человек [litres]

Сейчас пытаюсь понять: как всё было устроено в башке у той девчонки? Что ей понадобилось у гроба? Не могу ответить на этот вопрос. Сегодня я обхожу за три километра все похоронные процессии. Избегаю показываться на кладбищах и уклоняюсь от посещений скорбящих.

А тогда я сняла с шеи связку сушек и положила на грудь Тиграну (или Сурену, или Мамикону?). И вопль молодой вдовы разодрал вечерний воздух улицы…

Вторая встреча со смертью произвела на меня впечатление ошеломительное и подавляющее. От какой-то болезни умер младший брат моей подружки. Во-первых, это было неправильно – разве могут такие маленькие умирать? Во-вторых, у меня впервые забрезжило подозрение, что подобная нелепица может когда-нибудь и со мной случиться (хотя, конечно, не может, нет! Я же не могу умереть?).

Маленький сиротливый гроб стоял на столе в большой комнате – у них вообще была одна только, но просторная комната, и соседи, кто явился прощаться , проходили через кухню, минут пять стояли, пригорюнившись, у гроба мальчика, крестились и пятились назад… Странно, думалось мне, очень странно: наверняка они и не замечали пацана, когда тот, живой-здоровый, бегал по двору. Чего ж с ним прощаться , если не были знакомы?

Вся эта ситуация была необычной потому ещё, что отпевать мальчика пригласили священника из церкви, что на Госпитальном рынке. Он певуче и быстро-густо проговаривал что-то непонятное, мне казалось – не по-русски, не совсем по-русски, хотя похожие на нормальный язык слова всё же попадались. Мне уже тогда хотелось остановить человека и попросить повторить: ты что сейчас сказал? Время от времени бабушка покойного мальчика приносила попу стакан розового клубничного киселя; огромная кастрюля стояла на кухне, на плите, и всем наливали. Распевая свои бормоталки, поп время от времени останавливался, поворачивал голову и мягким приятным голосом спрашивал по-русски, нормально : «Киселику ещё… можно?»

После того случая в голове моей осталось убеждение: смерть происходит на другом языке, вернее, у смерти свой язык, всегда другой. И может, с покойником начинают говорить на этом странном языке уже здесь, загодя до того, как его закопать, чтобы он привыкал постепенно, чтобы привыкал и перенимал этот неживой язык и начинал говорить на нём – где-то там, неясно – где… неясно – с кем…

Смерть вообще не физическое явление. Наоборот – это конец всякому физическому явлению, начало всему остальному. Чехов писал – откуда мы знаем, что у человека только пять чувств? А вдруг со смертью уходят эти пять, а остаются остальные девяносто пять?

Первое, что выдают солдату израильской армии после призыва, – личный номер, который носят в капсуле на груди (для опознания тела) и который вделан в подошвы ботинок (на случай, если оторвёт ногу). Я не к тому, что смерть в Израиле привычней и обыденней, чем в России, хотя, ввиду некоторых политических моментов, она ходит на более коротком поводке…

Просто я пытаюсь представить, как там выстраивают очередь на высокую аудиенцию согласно личным номерам: «Кто следующий?» – «Я!» – «Номер?» – «800745».

Ну нет уж… Я уверена, что там всех нас знают в лицо, а не по номерам…

С годами я поверила, что в конце концов, видимо, умереть придётся.

С мыслью о неизбежности смерти в жизни человека происходят кое-какие изменения. Смерть уменьшается, съёживается, теряет зловещее оперение и становится неким обстоятельством времени и места, неким допущением. Не то что над плечом маячит, но присутствует на задворках сознания на всякий случай – так, выходя из дому, прихватываешь с собой какие-то вещи – вдруг пригодятся…

Любой обстоятельный человек после пятидесяти уже носит с собой в бумажнике кое-какие документы на случай, если… Адрес, телефон – кому звонить, группа крови… Словом, возможная и вполне реальная кончина исподволь корректирует наши поступки и решения. Просто имеешь в виду и этот финт ушами.

Страховки и прочие юридически заверенные бумажки давно лежат тонкой стопочкой в верхнем ящике письменного стола, чтобы дети не выплачивали, высунув языки, квартиру и вообще: похоронив маму, поскорее забыли о всей этой тягомотине.

Я, например, абсолютно вменяемый в бытовом смысле человек… в те небольшие промежутки времени, когда я пребываю в бытовом смысле . Всё остальное время писательский интерес, писательская суть моей личности привычно перевешивает быт, заботу о грядущем благополучии детей и внуков; вообще, перевешивает всё – включая эти пошлые и ханжеские приготовления к грядущей патрицианской кончине. Когда на сцене работающего воображения возникает новая тема, новый поворот сюжета, новый персонаж будущей книги – цыть все!!!