Кристина Клайн - Поезд сирот

– Ты, ирландка. Сюда. – Тощая хмурая дама в белом чепце манит меня костлявым пальцем. То, что я ирландка, она, видимо, выяснила из документов, которые заполнил мистер Шацман, когда несколько недель назад привез меня в Общество помощи, а может, по моему выговору, «торфяному», как и прежде. – Ф-фу, – говорит она, поджимая губы, когда я подхожу. – Рыжая.

– Как прискорбно, – высказывается стоящая с ней рядом толстуха, а потом вздыхает. – Да еще и веснушки. А в ее годах и так-то пристроить непросто.

Тощая облизывает большой палец, отводит волосы от моего лица.

– Так ты их отпугнешь, а это ни к чему, ясно? Зачеши назад. Если будешь выглядеть опрятно и благовоспитанно, может, кто и позарится.

Она застегивает пуговицы на моих манжетах, нагибается, чтобы заново завязать шнурки на моих черных туфлях – от чепца поднимается запах плесени.

– Ты обязана выглядеть презентабельно. Как девочка, которую любой женщине захочется постоянно видеть в доме. Чистоплотная, воспитанная. Но не слишком… – Она бросает взгляд на другую.

– Не слишком какая? – спрашиваю я.

– Некоторые женщины не очень любят, чтобы под одной с ними крышей жили смазливые девочки, – говорит она. – Ты, правда, не особенно… И тем не менее. – Указывает на цепочку у меня на шее. – Это что?

Я поднимаю руку, дотрагиваюсь до латунного кельтского креста-кладдаха, который ношу с шестилетнего возраста, обвожу пальцем контур сердечка.

– Ирландский крест.

– В поезд нельзя брать с собой обереги.

Сердце бухает так, что мне кажется: она тоже слышит.

– Он бабушкин.

Они обе таращатся на крест, вижу, что сомневаются, пытаются решить, что делать.

– Она подарила мне его еще в Ирландии, перед нашим отъездом. Это… это все, что у меня осталось.

Это правда, но правда и другое: я говорю это, чтобы их переубедить. И мне это удается.

Поезд мы сперва слышим, а потом уже видим. Негромкий гул, легкая дрожь под ногами, басовитый свисток – сперва чуть слышный, но нарастающий по мере приближения состава. Мы вытягиваем шеи, смотрим на рельсы (хотя одна из наших попечительниц, миссис Скетчерд, кричит визгливо: «Де-ти! Де-ти, на место!»), и вот он внезапно появляется: черный паровоз нависает над нами, тенью застилает платформу, с шипением выпускает пар – будто огромный одышливый зверь.

Я в группе из двадцати детей самого разного возраста. Все мы отмыты, одеты в подаренную благотворителями одежду, на девочках белые передники и толстые чулки, на мальчиках штанишки, застегнутые под коленом на пуговицы, белые рубашки, галстуки, пиджачки из толстой шерсти. Тот октябрьский день выдался теплым не по сезону, бабье лето, как выразилась миссис Скетчерд, и все мы на платформе обливаемся потом. У меня волосы прилипли к шее, в жестком переднике очень неудобно. В одной руке я сжимаю коричневый чемоданчик, в котором, помимо креста, лежит все мое недавно приобретенное имущество: Библия, две смены одежды, шляпа, черное пальто – оно мне мало на несколько размеров, пара туфель. На пальто, с внутренней стороны, одна из добровольных сотрудниц Общества вышила мое имя: Niamh Power.

Да, именно так. А произносится «Ниев». В графстве Гэлвей это вполне расхожее имя, в ирландских районах Нью-Йорка оно тоже встречается нередко, но там, куда повезет меня поезд, оно явно не годится. Дама, которая несколько дней назад вышивала эти буквы, цокала за работой языком.

– Очень надеюсь, что вы не слишком привязаны к этому имени, маленькая мисс, потому как могу вас заверить: если вас, на ваше счастье, кто-то возьмет в семью, ваши новые родители сразу дадут вам другое.

Папа называл меня «моя Ниев». Но я не особенно привязана к этому имени. Я знаю: его трудно произносить, звучит оно по-чужому, а для тех, кто не понимает, еще и некрасиво – нагромождение разномастных звуков.

Никто не проявляет ко мне сочувствия по поводу моих утрат. У каждого из нас своя грустная история: иначе мы бы здесь не оказались. Общее понимание – лучше не говорить о прошлом, и тогда с утратой памяти может прийти утешение. Общество помощи обращается с нами так, будто родились мы в момент поступления к ним: как мотыльки, вылупившиеся из коконов, мы сбросили наши прошлые жизни и с Божьей помощью скоро перепорхнем в новые.

Миссис Скетчерд и мистер Куран, застенчивый, с каштановыми усами, выстраивают нас по росту, от самого высокого к самому маленькому, что также означает – от старшего к младшему; младенцев держат на руках те, кому больше восьми. Миссис Скетчерд всовывает одного из них мне в руки еще до того, как я успеваю запротестовать, – оливковая кожа, косые глазки, год и два месяца, звать Кармин (я уже понимаю: скоро он будет отзываться на другое имя). Он цепляется за меня, как перепуганный котенок. С чемоданчиком в одной руке, а другой прижимая к себе Кармина, я, покачиваясь, взбираюсь по ступеням в вагон; подскакивает мистер Куран, забирает у меня поклажу.