Даниэль Сальнав - Сибирь

Иногда эта медлительность, это растяжение времени нас беспокоит, нервирует, вгоняет в страх: мы от этого давно отвыкли, медлительность для нас означает смерть. А с другой стороны, то, что воспринимается с радостью, мы скользим в этом медленном течении вещей. Сибирь, Сибирь!

21 час 30 минут. Ужин в ресторане «Урарту». Кто это, что это Урарту (сейчас у меня нет никакой возможности узнать об этом)? Жид где-то пишет, что путешествия вас ничему не учат. Я хорошо понимаю, что он имеет в виду: он, который смог извлечь уроки из своих поездок в Конго и в СССР. Жид говорит, что путешествия имеют смысл только при условии наличия первоначальных знаний, которые они либо оспорят, либо обогатят. Опыт без знания ничего не значит; и знание становится живым, активным и действующим, только когда чувственный опыт его стимулирует.

(Сведения найдены: это название тюркско-монгольского ханства.)

И теперь этого вполне достаточно на сегодня. Быстрее сесть в поезд, найти свои вещи, расстелить постель и отдаться медленному покачиванию вагона, чувствовать скользящие по тебе фонари перрона.

И вновь тебя окутывает ночь, и вновь сон.

Уже 1 час 15 минут 7 июня 2010 года.

…Мы должны провести в поезде весь день, наконец-то большой и чрезвычайно ожидаемый отдых! Однако проснувшись, я еще ощущаю тревогу, которой охватила меня уже исчезнувшая музыка. Вчера вечером на концерте я, не сопротивляясь, отдалась этому почти физическому чувству замедленного течения времени, смешанному с сокращением пространства. В темноте ко мне опять вернулось четкое ощущение этого пространственно-временного сплава, но уже менее приятное. Вытянутое положение, невозможность определить, где я, (который сейчас час, какая была последняя станция?), ритмичный стук колес и покачивание поезда, все совпало, чтобы растворить границы моего тела, моей личности, и принести, наконец, тошнотворную волну. Я опять засыпаю, но при пробуждении все та же тошнота. Завтракать я остаюсь в купе. От завтрака меня сразу же мутит, и действительно, что за глупая идея — холодный завтрак натощак, слоеные пирожки с мясом после бессонной ночи! Все смешалось, физика и метафизика. Образы и ощущения, все спуталось — кривизна земного шара, вращение Земли, открывающейся встающему солнцу. Я закрываю глаза.

Все началось ночью. Я проснулась в полной темноте. Поезд только что остановился, и после его грохота наступила тишина. Наполовину опущенные занавески пропускали прерывистые блики света. Должно быть, мы проехали мост, это его лязг и разбудил меня. Несомая поездом в направлении, перпендикулярном положению моего вытянутого на полке тела, укачиваемая с головы на ноги и затем с одного плеча на другое бортовой качкой, я вдруг почувствовала, что меня уже нигде нет. Счастлив тот, кто может сам себя облегчить. Мое сознание трудно приспосабливается к таким потрясениям. Ни день, ни ночь больше не являются прочной системой отсчета, как и исторические времена. Ко мне возвращаются образы. Но куда ведут их следы, быстро теряющиеся в лесу? Водоемы, реки, вдруг несколько изб темного цвета, маленькое синее кладбище, вчера большой город, усеянный новыми зданиями, вокзалы, заброшенные заводы и снова деревня, лес и его бесконечная кудрявая зелень. Все сводится в одну точку, чтобы тотчас рассыпаться и рассеяться в бесконечности, погибшие, лагеря, зима. А я? Реки со стремительными потоками, стволы берез как белый занавес до самого горизонта, а я? Я больше ничто. Я прохожу, я скольжу, я рассеиваюсь, я боюсь. Тошнота возвращается, как несколько лет назад в Калькутте перед выставленными повсюду доказательствами нашей мимолетности в этом мире. Все наши телодвижения напоминают мне робкую напуганную ящерицу, затерявшуюся под солнцем в своем бесполезном беге.

Сонное утро. Полдень в самом сердце тайги. Я пытаюсь думать о Красноярске, пышущем зеленью, о его маленьких деревьях ярких цветов. Города ободряют. Но они исчезли. Уступы темной и светлой зелени на склонах сопок вдалеке, но чаще всего вид закрыт густым бесконечным лесом. Радостно, когда видишь деревню. Две помятые машины на дороге, кладбище в синих крестах, коричневые крыши и ухоженные огороды. Затем все стирается, и вновь километры природы, где не ступала нога человека. Уже несколько дней я думаю об экспедиции Льюиса и Кларка, которая заняла у них два года. Они жили в местах, где никто не был со времен сотворения мира. Сибирь навевает мне эти образы начала мира, и от этого тоже кружится голова. Льюис и Кларк так и не смогли прийти в себя после пересечения таких огромных пространств и того, что они были свидетелями такого нетронутого великолепия. Вполне возможно, что смерть Льюиса была самоубийством.