Даниэль Сальнав - Сибирь

Третье — через несколько месяцев, краткосрочное пребывание в Ленинграде, только что ставшем Санкт-Петербургом, по пути в Хельсинки. Мне пришлось даже взять взаймы, чтобы попасть в самолет, заполненный финнами, которые приехали только для того, чтобы накупить и напиться водки. Весь уикенд лифты и коридоры были заполнены ужасно пьяными плечистыми парнями с выправкой лесорубов… И два последних — в начале девяностых, в разгар постсоветского распада. Что осталось у меня после этих посещений? Конечно, какие-то частные детали, но особенно общее неизгладимое впечатление. Какие-то предметы, металлический подстаканник в гостинице «Астория» в Ленинграде, деревянная брошка, крашенная под хохлому и купленная в Нижнем Новгороде. Что касается первых фотографий, относящихся к 1977 году и снятых замечательным маленьким Kodak Retinette, подаренным мне отцом к моему первому дальнему путешествию, то они уже не так хороши — краски выцвели, осталась только угасшая зелень, бледное бордо и медный отблеск.

Прибывая в Москву этим майским утром 2010 года, в первые же мгновения я испытываю что-то вроде шока, этакой смеси энтузиазма, узнавания, порыва, с осадком некоторого беспокойства, причины которого я не понимаю. Я не ожидала от себя подобного потрясения. Что-то сразу проявляется, но я еще не могу этому подобрать название: не то огромная надежда, не то, наоборот, неопределенность или даже тревога. Возрождение, волнение, последний рывок? Следы прошлого, трудное рождение будущего, смутное настоящее? Это сжимает сердце ностальгией, любовью, каким-то состраданием и сопереживанием без слов. Все время от самого прибытия в Москву 27 мая и до возвращения в Париж 16 июня я постоянно, как мольбу, слышала эти слова: «Все это нужно спасти и сохранить». «Все» — что? Россию? Но что это такое — Россия? В этот момент моего путешествия я даже не уверена, как я уже говорила, что могу ответить на вопрос, является ли Россия частью Европы. Если да, то докуда? До Урала? Дальше? Я не верю в великую Россию, еще меньше в святую Русь, тем более в русскую душу. Но вот она, действительность, на улицах, на лицах. Это как вызов, от которого никуда не деться.

В некотором смысле, однако, на первый взгляд все должно было меня убедить, что это уже не та Россия, которую я знала во время моих первых путешествий, ни зловещая атмосфера брежневской эпохи, ни более радостная времен перестройки. Еще менее — атмосфера всеобщего распада девяностых: полная неразбериха, нищета, бросающаяся в глаза, старушки в очередях, стройки и развалины, колоссальное переустройство…

Сегодня Россия уже не такая деградировавшая, она кажется более улыбающейся, повсюду видны новостройки, чувствуется дух достатка, пусть и относительного. Однако на все бросается некая тень. Не виной ли тому постоянная и чрезвычайно негативная риторика Запада? Но говоря о ее жизни повседневной, политической, социальной — разве желали бы мы, чтобы она оставалась коммунистической? Конечно, нет. «Слишком часто правда об СССР говорится с ненавистью, а ложь с любовью», — писал Gide в 1937 году. Как это выражение справедливо! Достаточно только вместо «СССР» вставить «Россия».

19 часов. Москва, длинная очередь чемоданов в гостинице «Юность». Ее архитектура чудовищна. Построенная в начале 1960-х годов, как указывает ее название, для организации молодых коммунистов (комсомол), она служила для приема зарубежных делегаций. Современный холл, но на этажах иллюзия заканчивается. Номера остались совершенно как в советские времена. Это была в точности как та гостиница, где я останавливалась тридцать лет назад на правом берегу Москвы-реки. Она называлась «Бухарест». Я ее больше не нашла. Ее коридоры широкими досками покрывали пол, и на их пересечении на каждом этаже царствовал надзиратель в униформе (они до сих пор сохранились во многих российских отелях, без униформы, но не без полицейских функций). Тогда горничная держала ключ от вашего номера в выдвижном ящике и выдавала только по предъявлению прописки, внутреннего паспорта, который должен был иметь каждый, включая советских граждан.

Мой номер в «Юности» узкий и обветшалый: тахта, облупившаяся коричнево-красная мебель, более чем изношенный ковер и в ванной комнате сантехника, которую я видела только в СССР, — длинный гусак смесителя, который можно поворачивать по желанию или в ванную, или в умывальник… Мой багаж меня обременяет, хотя у меня только один чемодан и сумка ручной клади, с которой мы делали пересадки, оставляя основное в поезде. Но я совершенно не могу развернуться в моем номере, имеющем только одно узкое окно. Естественно, что еще меня обременяют неизгладимые воспоминания 1977 года. В этом году Антон Витез репетировал Тартюфа по-русски в театре сатиры и пригласил меня посмотреть эти репетиции, как я постоянно делала в Париже или Иври. В то время было сложно не только путешествовать по России, но и даже приехать туда одному. Я, таким образом, вступила в общество Франция — СССР. Это было уже не первое мое путешествие в страну реального коммунизма. Прошлой осенью (в декабре 1976-го) я побывала в Берлине и каждый день, проходя в Восточный Берлин, столицу ГДР, снимала захватывающие кадры берлинской стены, пунктов пропуска, черных вод Шпрее вокруг острова музеев и смежное положение двух Германий, карикатурно непохожих друг на друга.

Читать дальше