Тэффи Бродессер-Акнер - Флейшман в беде [litres]

– Куда ты идешь? – спросила Ханна, которая устроилась на диване в гостиной, собираясь провести романтический вечер наедине со своим телефоном.

– Мы договорились кое с кем встретиться и поиграть, – ответил Тоби. Сейчас он укладывал волосы перед зеркалом. Он услышал, как в дверь позвонили и как Солли открыл и поздоровался с бебиситтершей.

– С девушкой? – спросила Ханна.

– Да.

– Какая гадость.

– Знаю. Когда-нибудь ты поймёшь.

– Не потому, что ты собираешься целоваться с девушкой. А потому, что ты мой отец.

– А кто сказал, что я собрался целоваться? – Тоби сделал фейспалм и вышел.

Он практически бежал на Вест-Сайд. Он практически прыгал, как кенгуру. Он практически летел. Смотрите на меня, как бы кричал он всем ленивым парочкам в парке. Смотрите на меня, я бегу трахаться! Он назвал свое имя швейцару в ее доме. Швейцар ответил, что она его ждет. Тоби приехал на лифте на четырнадцатый этаж. Он пытался придумать удачную первую фразу, например, сказать ей, что она на самом деле живет на тринадцатом этаже, и кого она тут пытается обмануть [17] В многоэтажных домах Северной Америки часто «отсутствует» тринадцатый этаж – в нумерации этажей после двенадцатого идет сразу четырнадцатый. Прим. перев. . Но не успел постучать, как дверь открылась, и он едва успел войти, как его штаны уже съехали до лодыжек, его руки у нее внутри, ее руки на нем и внутри него, ее сосок у него в губах, ее палец у него в анусе, чего он не любил, но слияние их тел было таким новым, что он решил не капризничать. Он немного отстранился, чтобы впервые взглянуть на ее лицо, поскольку это была единственная часть тела, которую она до сих пор ему не посылала. У нее были пухлые розовые губы, волосы, торчащие во всех направлениях, темные глаза и кожа на один оттенок смуглей оливковой. Она была прекрасна, а самое главное – она не была бандой мужчин, желающих его ограбить, или мальчишкой-подростком, решившим его разыграть. Больше вопросов у Тоби не было. Он закрыл глаза и отдался ей.

Он не стал брать такси до дома, хоть и знал, что бебиситтер может рассердиться на его опоздание. Вместо этого он потопал через парк, ощущая себя великаном – высоким, сильным и мужественным, словно этот город принадлежал ему и существовал только для него. Словно Тоби опять стоял в начале чего-то глубокого, нового и пахнущего солнечным светом.

Он представил себе, как Нагид лежит в кровати поверх простыни и пальчиком обводит очертания его плеча.

– Так чем ты занимаешься целыми днями? – спросил он у нее.

Она засмеялась:

– Это ты так разговариваешь с женщинами после секса?

– Извини, – он ужасно смутился.

– Не смущайся, – сказала она. – В такой ситуации никогда не знаешь, что говорить. Я не работаю.

Он произнес с деланным зловещим иностранным акцентом:

– Так ты содержанка?

Едва эти слова вылетели у него изо рта, как он почувствовал себя полным идиотом.

Она перестала обводить его плечо:

– Ты что, меня на работу интервьюируешь?

Он вернулся к себе в час ночи, надеясь, что когда он расплачивался с бебиситтером, от него не слишком разило сексом. Он принял душ и проверил телефон – может быть, Нагид уже опять что-нибудь написала. Войдя в спальню с полотенцем вокруг бедер и оторвав взгляд от телефона, он обнаружил, что Ханна проснулась и сидит у него на кровати.

– Тебе утром ехать в лагерь.

Она сжимала в руках телефон; это уже выглядело так, будто он растет у нее на теле. Тоби посмотрел на нее повнимательнее.

– Ты что, плачешь?

– Я послала маме эсэмэску.

Он сел на край кровати.

– И?

– Она не ответила.

В день, когда Ханна родилась, Тоби взял ее на руки, пока хирурги зашивали Рэйчел. Он не отрываясь смотрел на дочь. «Ты моя навсегда, – прошептал он. – Я всегда буду о тебе заботиться».

Рэйчел плакала. Руки у нее были разведены в стороны, словно ее распяли, но Тоби так и не смог отвести глаза от своей новой дочери.

На следующий день Рэйчел заявила, что в дисфории и почти маниакальном состоянии, последовавшем за адскими муками тридцатипятичасовых родов, неудачных практически во всех отношениях, кроме самого важного, она смотрела на Тоби с их ребенком и чувствовала, что ее обманули. По ее словам, она внезапно поняла: целью всей этой затеи было заставить ее родить, чтобы эти двое, Тоби и Ханна, могли быть вместе, а от нее избавиться. Она бредила этим на больничной койке и потом, в последующие недели и месяцы. Даже по мере постепенного физического и эмоционального выздоровления она продолжала говорить о своем первом материнском опыте и о том, что чувствует себя обманутой. К ним приходили гости посмотреть на новорожденную, и Рэйчел отвечала на их невинные вопросы о том, как прошли роды, но не могла оставаться в рамках приличия. Она обязательно делилась всеми подробностями того, как ей было страшно и одиноко, и всегда заканчивала тем, как Тоби держал Ханну на руках, и пересказывала свою теорию заговора – что весь их брак был хитрым планом Тоби с целью заполучить младенца и избавиться от жены. На нее это было не похоже. С незнакомцами она обычно общалась легко и не вдаваясь в излишние детали. Она умела оставаться в рамках светской беседы. Тоби не знал, почему вспомнил об этом сейчас. Разве, может быть, потому, что Ханна была ужасно похожа на мать, когда сердилась или пугалась, или когда ее кто-нибудь обижал, или когда у нее было нейтральное настроение. На Тоби она становилась похожа, только когда улыбалась.