Тэффи Бродессер-Акнер - Флейшман в беде [litres]

И самым большим плевком в лицо было местоположение всего этого. Хэмптонс лежит на Лонг-Айленде, который сам представляет собой нарост на Манхэттене. Этот роскошный нарост так рискованно расположен и окружен почти со всех сторон водой, так подвержен налетам ужасной непогоды, что самой оскорбительной деталью было размещение такого богатства в таком опасном месте. Один сильный шторм, и все дома просто унесет. А вы знаете, что об этом думали пираты? Им было плевать. Подумаешь, пускай Бог посылает сюда свой гнев, суд и разорение. Не беспокойтесь, мы получим кучу денег от страховки, и к тому же у нас есть другая дача, в Аспене!

Тоби заехал на парковку рядом с домом. Рэйчел убедила Тоби, что заработала на дом в Хэмптонсе, а он убедил ее, что дом должен быть скромнее, чем максимум, который они могут себе позволить. Она в какой-то мере уступила. Но дом всё же был огромен. Пять спален, гараж на три машины, гостиная, уголок для кабинета, еще одна гостиная, солярий и терраса с видом на океан. Раньше всё это принадлежало старому редактору журнала Vanity Fair – давным-давно, когда редакторы журналов еще бывали богатыми. Он был динозавром. Он умер, и соответственно, вымер, и теперь нам, журналистам, удавалось попасть в Хэмптонс исключительно в роли благородных диковинок, которые среди нас иногда попадаются, или потому что когда-то мы были интересными и влиятельными. Ну или если какой-нибудь публицист снимал дом на берегу от имени люксового бренда наручных часов и хотел завалить нас информацией о роскошной теме для рождественских подарков – наш декабрьский выпуск бывает посвящен исключительно им. Когда редактор Vanity Fair умер, дом перешел к его сыну. Но потом сына посадили за инсайдерский трейдинг, дом пошел с молотка задешево, и Рэйчел приняла участие в торгах и купила его. Про покупку по дешевке она рассказывать не любила.

Тоби припарковался на дорожке, дети выскочили и помчались в дом. Над машиной пролетела чайка. Тоби не был здесь с той самой ночи, когда Рэйчел согласилась на развод, в январе. Они приехали сюда на выходные, хотя был не сезон: они объезжали загородные лагеря для Ханны, которая думала на лето поехать в театральный дневной лагерь в Дикс-Хиллс; там как раз был день открытых дверей. А потом началась метель. В ту ночь Рэйчел и Тоби занимались сексом – очередная безрадостная механическая случка, характерная для их последнего года вместе. Прошел год с тех пор, как Тоби впервые попросил развода. Его просьба была продиктована не гневом, а раздражением, исходящим от дыры, которую человек просверливает в себе, когда долго сам себе врет. Но каждый раз, когда Тоби поднимал эту тему, ответом были только истерические угрозы. Рэйчел орала, что он больше никогда не увидит детей и останется без гроша, если только посмеет ее бросить.

– Но почему? – спрашивал он. – Не можешь же ты в такой ситуации быть счастливой.

Ответить ей было нечего. Она только продолжала грозить. Он испугался и отступил, еще сильнее опечалившись. Но почему-то, пока световой люк их спальни заносило снегом и наступала тишина, такая, какой в этих местах никогда не бывает летом, на Рэйчел снизошел некий покой. Они лежали в молчании, воздух был холодный, но от постели веяло жаром, и Рэйчел сказала в потолок:

– Я думаю, нам следует развестись.

И сердце Тоби наполнилось мучительной любовью к тому, что они вместе уничтожили, а у Рэйчел по лицу катились слезы, и он вытирал их пальцами.

– Всё будет хорошо, – сказал он.

Следующие за этим дни и недели были, пожалуй, самыми счастливыми в их браке. Они смеялись. Им было легко вместе. Они пересмотрели эпизод ситкома, над которым хохотали вдвоем много лет назад. Они вместе поднимали брови и картинно вздыхали, когда Ханна устраивала очередную истерику. Они снова встречались глазами, когда Солли целый день пытался научиться выговаривать слово «саркофаг», и изо всех сил старались не смеяться. Уже очень давно они не чувствовали себя такими близкими в сексе. В последние годы они бывали подлинно близки лишь в ненависти: это значит, что когда они ссорились, то били в самые больные места, изучив друг друга за много лет. Тоби наносил удар в недостаток материнской последовательности Рэйчел; она впивалась в его мужественность, как в сонную артерию. Но когда они не ссорились, близость развеивалась, как дым. Их разговоры были такими холодными и далекими, что если бы кто-нибудь подслушал их в ресторане или на вымученных, заранее запланированных вечерних свиданиях, то решил бы, что они знают друг друга не больше нескольких недель. Теперь они снова стали внимательны друг к другу. Рэйчел забирала в ресторане ужин по дороге домой, если знала, что опаздывает сменить бебиситтершу, хотя за ужины отвечал Тоби. А он бегал в ресторан на первый этаж их дома за китайской едой для Рэйчел, когда она упоминала, что уже много лет не ела хороших пельменей с курицей. Иногда они держались за руки, чего тоже не случалось много лет. Тоби понимал, что это совершенно контрпродуктивное занятие, ведущее исключительно к регрессу. Наступал период спокойствия, вместе со спокойствием приходило облегчение, а оно ощущалось в теле как прилив эндорфинов, и Тоби начинал беспокоиться, что ошибется и примет это за любовь. Он не понимал: если они могут быть счастливы друг с другом в последние дни своего брака, почему раньше не могли быть счастливы по-настоящему?