Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

— А чем это железо было раньше? Молотком?

— Может быть.

— Или ракетой?

Он имеет в виду вполне определенную ракету, ту, что покинула Землю четвертого октября пятьдесят седьмого года двадцатого столетия. Странно, но бесформенные куски металла, по его убеждению, в прошлом были деталями инструментов или машин. Причем он отлично знает, что металл выплавляется из руды, а руда добывается в недрах земли.

— Почему спутник становится звездой?

— Спутник не становится звездой.

— Но я же сам видел. Только звезды стоят на месте, а он летит.

В сущности, он прав. Если полагаться на зрительные впечатления, разница между ними не так уж велика.

— Папа, ты хочешь, чтобы у нас было три Луны?

— Мне и одной хватает.

— Но три Луны лучше, чем одна.

— Почему?

— Ночью было бы светло, как днем.

— Тебе не нравится ночь?

— Днем лучше, днем светло.

В его возрасте я тоже боялся тьмы. Я и теперь настораживаюсь в темноте, будто ожидаю нападения. Такое же чувство у меня возникает и в лесу среди бела дня, и в открытом море, когда надо мною кружат чайки, а в иссиня-черной воде прячутся скалы и водоросли, таинственные, как джунгли.

— Папа, когда мы запустим спутники, большие как месяц, на Земле не будет ночи.

Это не мечты, это твердое и бесповоротное решение.

Четверть века назад, размышляя о несовершенстве небесного свода с одним-единственным месяцем, я представлял себе будущий город с огромными светильниками, разжижающими тьму ночи. А его воображение — воображение с неизвестным мне фокусным расстоянием — попросту опускает такой примитивный способ, как освещение Земли с высоты фонарного столба. Электрическая лампа кажется ему такой же древней, как небо, и море, и сама Земля. Она слепила ему глаза, когда веки его еще лишены были способности действовать согласованно; ее раскаленная нить плыла в воздухе незамкнутыми огненными кольцами, когда он стал засматриваться на нее, самую яркую точку во мраке ночи; только он, этот пузырек стекла с вольфрамовой нитью, мог урвать у ночи кусок пространства — его дом, дома других людей, трамваи, троллейбусы и магазины.

У бабушки в кладовой он нашел керосиновую лампу.

— Почему лампа? — удивился он.

Ему объяснили: в баллон наливают керосин, керосин подымается по нитям фитиля и, подожженный, дает язычок пламени. Понятно? Да, он понял все. Только одно неясно: куда же лампу включают? И как? Пришлось повторить все сначала и зажечь лампу. Задумчиво глядя на огонек, он неожиданно сказал:

— Когда это было? Очень давно. Мы были обезьянами.

Никто, и он сам, кажется, так и не понял, вопрос это или ответ на вопрос.

Поднявшись по глиняным ступенькам обрыва, мы вышли на асфальтированную дорогу. Горизонт отступил на добрый километр, обозначившись на востоке полудюжиной тусклых огоньков.

— Охотники, — сказал я.

— На кого охотники?

— Суда сторожевые. Погранохрана.

— А-а, — он был явно разочарован, — я думал, подводные лодки. Они же из-под воды.

— Нет. Они просто на горизонте.

Он знает, что такое горизонт, и знает, что огоньки появились не из-под воды.

— Солнце восходит там? Где эти огоньки?

— Там.

— А если мы будем сидеть внизу на берегу?

— Все равно там.

— На том же самом месте?

— Почти.

— Видишь, а ты сказал сначала «там».

Я улыбаюсь: он всегда старается уличить меня в непоследовательности или неточности, если я не поддержал его.

Вдали затухает и вспыхивает, раскачиваясь на невидимом в ночи маятнике, красный глаз берегового маяка. Звезды мерцают трепетно и безостановочно, выплескивая яркие пучки света. Нарушенный ритм восстанавливается мгновенно и сохраняется надолго, пока не является надобность вновь выплеснуть увеличенную порцию света.

— Папа, а Земля тоже дышит?

— Тоже?

— Ну, как звезды.

Я никогда не думал о дыхании Земли, о том дыхании, которое можно увидеть просто глазом. И вдруг я начинаю видеть, как шар сжимается, стискивая мое сердце, и расширяется, освобождая его. Я ищу в окружающих меня предметах признаки этого сжатия и расширения и, разумеется, ничего не нахожу. И все-таки Земля дышит. Ее дыхание сродни моему дыханию, только ритм чуть-чуть другой — замедленный, как у медузы.

— Ты чувствуешь? — говорит он, смеясь.

— Да, — отвечаю я, хотя спустя мгновение в моих словах уже нет правды.

Мы возвращаемся в город улицей, которая посредине разбухает, как объевшийся удав, огромной площадью. Старики по-прежнему называют ее Старобазарной, а дети — по-новому: сквер Юных пионеров. Это не самая короткая дорога. Но я не могу миновать Старый базар.